– Да, это истина, – ответил ему Сергей, – только что же вы как будто оправдываетесь? Я ведь с вами не спорил и ни в чем не порицал здешних порядков.
– Не сказали – так подумали! – приятно улыбаясь своими сочными губами и показывая два ряда белых зубов, проговорил Кутайсов. Петербуржцы все смеются над нами, замороженными нас называют… Живем-с как можем – не по своей воле… Только вот-с беда, скажу вам откровенно, цесаревич-то… ох, как меня тревожит!..
– А что? Разве нездоров он?
– Не то-с, нездоровья не видно, хотя ведь он, собственно говоря-с, крепким здоровьем никогда не отличался, но он такую жизнь ведет, что поддерживает себя: как один день, так и другой – никаких излишеств, по-прежнему чем свет на ногах, в движении, закалил себя… А другое тут – грустить стал часто. Мрачен иногда так бывает, что ничем и не развлечешь его, пуще прежнего раздражителен стал. Доброту его вы знаете – добрее я человека не видывал – и терпение тоже великое у него. Не будь терпения, разве такую жизнь можно выносить?.. Но в мелочах-то… в мелочах все и сказывается. Ведь уже сколько лет я думал об этом и так решил всегда, что следовало бы ему на чистый воздух вырваться, освежиться, проехаться… осмеливался даже и докладывать об этом… и что же бы вы думали? Слышать не хочет! Ну-с, а дело в том, что все идет хуже и хуже, и коли еще так долго будет, так я уж и не знаю…
Но Кутайсов не договорил, дверь отворилась, и в приемную своей твердой военной походкой, в высоких ботфортах, с большой треугольной шляпой под мышкой вошел Павел.
– А, Горбатов!.. Спасибо, сударь, что ждать не заставил. Не чаял я, что ты сегодня будешь, спасибо, это хорошо!
Он взглянул на часы.
– Уже и полдень скоро. Кутайсов, вели лишний прибор к обеду поставить… проголодался, чай, да и я тоже.
Кутайсов, уловив какую-то мину на лице Павла, вышел из комнаты.
Сергей остался вдвоем с цесаревичем. Тот положил ему на плечо руку.
– Никого со вчерашнего дня не видел? Ничего интересного не узнал?
– Ничего, ваше высочество – ведь вы же приказали мне не разузнавать и не делать никакого шага, не побывав у вас.
– Так по этому-то ты и явился так скоро, не терпелось!.. Обещал сообщить тебе интересное и до твоего предмета касающееся – и исполню обещанное, потерпи немного… Это после обеда. Когда голоден, я не люблю рассказывать… Только, сударь, ты не жди тут у меня веселья – один я, жены нету, опять в Петербург уехала.
– А Екатерина Ивановна? – спросил Сергей.
– Екатерина Ивановна! – тихо повторил Павел. – И вдруг его ноздри раздражительно раздулись, в глазах что-то вспыхнуло, но тут же и потухло. – И ее нету… А ты и не знал о том, что уже несколько лет как ее нет в Гатчине?
– Где же она? Надеюсь, она здорова, ваше высочество?
– Здорова… она в Смольном. Довели до того, что отпросилась и уехала. Она навещает нас… не слишком часто… Приедет – так все же становится как-то веселее, как-то тише… Да, во всю жизнь у нас не было лучшего друга… ну и, конечно, нужно было нас лишить этого друга.
– Кто же мог это сделать? Кому это было нужно? И зачем она согласилась уехать? – невольно выговорил Сергей, но тут же и спохватился: – Извините, ради бога, ваше высочество, – сказал он, – я никакого права не имею спрашивать и даже говорить о таких делах, но я так изумлен… так мне странно и так тяжело, что нет с вами Екатерины Ивановны. Я именно рассчитывал видеть ее сегодня. Хотя я и мало знал ее, но она произвела на меня такое впечатление, которое не забывается. Мне она до сих пор представляется исключительной, святой женщиной.
