– Это я, батюшка, с ответом… – расслышал он визгливый знакомый голос.
Он отпер двери, и в рабочей комнате появилась крохотная фигурка Моисея Степаныча – карлика Моськи.
Полный еще своих мыслей и воспоминаний о пережитом времени, Сергей любовно взглянул на своего старого пестуна.
– А ведь ты все тот же! Ты совсем не постарел, Степаныч! – тихо проговорил он, будто после долгой разлуки всматриваясь в сморщенное детское лицо карлика. – Помнишь, как мы выбирались отсюда? Восемь лет прошло, и где эти годы?! Ты вот не изменился, а я – хоть и быстро промелькнуло время – что сталось со мною?!
Карлик вздохнул и, в свою очередь, внимательно и грустно поглядел на господина.
– Оно и впрямь, Сергей Борисыч, – шепнул он, – сколько воды утекло, а вот мы опять тут и словно не выезжали. Маменьки только больно жалко, не ждал я, и в помышлениях не было! Все мне так и представлялось: приедем в Горбатовское… свидимся… Маменьки-то вот жалко, Сергей Борисыч!
Голос его задрожал, лицо совсем сморщилось. Он сделал усилие, чтобы удержаться от слез, но не смог и всхлипнул, утирая глаза кулачонком. Сергей стоял, опустив голову, забыв свою руку на плече карлика. Он стиснул зубы и смаргивал набегавшие слезы.
– Да что уж, такова, видно, Господня воля – слезами-то мы не поможем! – оправляясь, заговорил карлик. – Вот, батюшка, побывал я по твоему приказу у Льва Александровича, и писулька к тебе от его милости. Дома он, ждет тебя…
Сергей быстро развернул и прочел записку.
Нарышкин писал ему:
«Любезный племянник, по счастливой и редкой случайности – легкому моему нездоровью, сижу я ныне весь день дома. Поспеши. Сердечно радуюсь свидеться с тобою, и хорошо, коли до меня никого не увидишь».
– Степаныч, вели скорее подать карету! – оживляясь, приказал Сергей.
Он быстро прошел в уборную, докончил свой туалет и направился к Нарышкину. В сильном возбуждении, даже с легким румянцем, то появлявшимся, то исчезавшим на его бледных щеках, он поднимался по широким ступеням лестницы по-прежнему всему Петербургу знакомого дома знаменитого «Левушки». Он прошел вслед за указывавшим ему дорогу камердинером целый ряд зал. И невольно припоминались ему веселые вечера, которые он когда-то проводил здесь, тот блестящий маскарад, когда он впервые увидал цесаревича, где мелькало перед ним столько разных лиц, из которых многие уже кончили свое земное странствие, завершив так или иначе блестящую карьеру.
Но вот он в уютной комнате, где произошел его первый знаменательный разговор с цесаревичем. Перед ним хозяин. После родственного и радостного приветствия они разглядывали друг друга.
– Дядюшка, как мало вы изменились! – невольно сказал Сергей.
Нездоровье Льва Александровича, очевидно, было очень несерьезное; добродушное, плутоватое лицо его все так и смеялось. За эти восемь лет он только немного подался в ширину, да, может быть, появились две-три лишние морщины. Но от него все же дышало веселостью и здоровьем, в нем не замечалось еще никаких признаков подошедшей старости.
– Мало изменился, любезный друг, да с чего же мне много-то и меняться?! А все же таки хоть и мало, да изменился – вот в этом-то и штука. Ну а вот ты, я вижу, сильно изменился. Постой, погляди – молокососом уже называть не стану – и красив же ты!.. Еще лучше стал, пожалуй! Да это пустое… Рад, дружок, что вижу тебя, сердечно рад, потолкуем, благо досуг есть. Скажи, положа руку на сердце, ведь, я чаю, сердишься ты на меня?
