Разве что он принимал в расчёт, что во время его отсутствия кто-то может обыскивать его квартиру.
Или…
Вайлеман тут же отринул ту мысль, которая развёртывалась у него в голове. Нет, что бы ни утверждала полиция, это состояние квартиры не было сверхпорядком самоубийцы, который всё рассортировал для тех, кто будет тут хозяйничать после него; если бы так, Дерендингер оставил бы прощальное письмо. Человек, все свои дела приводивший на бумагу, не уходит без слов. И вообще, если Вайлеман в ходе своей карьеры чему-то и научился, так тому, что мир был неупорядоченным устройством; там, где он выказывал себя слишком упорядоченным, что-то, как правило, было не так. Пустой письменный стол Дерендингера казался ему похожим на один из тех слишком обтекаемых ответов, которые он – как журналист, расследующий какое-то дело, – всегда получал на критические вопросы; как одно из этих безупречно сформулированных пресс-коммюнике, которыми кто-то стремился доказать, что рыльце у него не только не в пушку, но и вообще отсутствует как рыльце. Никто не засылает колонну уборщиков, если убирать действительно нечего.
Год назад Дерендингер с гордостью обещал предъявить большую историю, которой был тогда занят, а во время их встречи на Линденхофе он своими намёками дал ему понять, о чём на самом деле шла речь. Если он спустя столько времени всё ещё расследовал убийство Моросани, то речь шла не о пустячной детали, не о каком-то побочном историческом примечании. Ради примечания не станешь подвергать свою жизнь опасности. Должно было быть что-то более серьёзное, нечто такое, что возымело бы для кого-то плохие последствия, если бы вышло на поверхность. Может быть, тогда один из задействованных служивых людей повёл себя неправильно, в некоторых газетах в своё время поговаривали, что смертельный выстрел в убегающего Хабешу последовал подозрительно быстро. Неужели Дерендингер по прошествии стольких лет нашёл ещё одного свидетеля? Может быть, этот свидетель тогда был ребёнком и лишь во взрослости осознал то, что видел когда-то? Может, Хабеша – и такие рассуждения можно было тогда прочитать – был готов сдаться, а полицейский всё равно нажал на курок? Может – уж рассуждать так рассуждать, – тот полицейский стал за это время большим чином, ведь после победы КД в выборах смертельный выстрел определённо не помешал его карьере. Может, он распорядился убить Дерендингера, чтобы воспрепятствовать…
Что толку городить предположения и надумывать связи – это занятие для бульварных писак, но не для серьёзных журналистов.
Журналисты собирают факты.
Здесь не обнаружилось никаких фактов, это уже стало Вайлеману ясно, тут кто-то оказался шустрее, чем он, но, может быть, Элиза всё-таки располагала какой-то информацией, сама того не замечая; может, знала какую-то деталь, из которой можно вывести, за каким таким подозрением охотился Дерендингер. Надо, чтобы она ему рассказала, о чём они беседовали, в том числе о вещах, которые она, может быть, не связывала с розысками. И – это тоже дала ему понять эта столь тщательно убранная квартира – он должен вести свои розыски незаметно, чтобы в конце концов с ним самим не случилось того же, что и с Дерендингером.
Хотя…
Это была смешная мысль, разумеется, бессмысленно драматичная, но вместе с тем в ней было что-то привлекательно героическое: пожертвовать жизнью ради разоблачения скандала, тоже быть убитым во время поиска сокрытой правды, это был бы по крайней мере достойный конец для журналиста старой школы, для человека, который изучил свою профессию с самых азов. Всё лучше, чем медленно загибаться в какой-нибудь безымянной больничной палате, как сейчас происходит с Волей, которого даже его положение пожизненного президента конфедеративных демократов не смогло уберечь от желудочного зонда и аппарата искусственного дыхания. Последний жирный заголовок, ещё более крупными буквами, чем тогда, когда он расследовал случай Ханджина, и потом…
