Они расстались довольно холодно, но, распрощавшись с итальянцем, Карл почувствовал некоторое облегчение, заключавшееся в сознании, что он вовремя был удержан обстоятельствами от поступка, способного лечь упреком на его совесть.
Проходя из флигеля в большой дом, чтобы выйти на крыльцо к экипажу, он взглянул на окна комнаты Ольги. Они были завешаны шторами.
Между тем незадолго до этого князь Андрей Николаевич задал камердинеру – впервые в последние три дня – вопрос об Ольге и, услышав от того ответ, что княжна нездорова, переспросил:
– Больна?
Однако сейчас же ему пришло в голову: «Штуки… штуки!..»
– А петербургский уехал? – спросил он опять отрывисто.
– Уезжают, – доложил камердинер, уже изучивший лаконический разговор барина и понявший, что его спрашивают о бароне.
Проскуров кивнул головой в знак того, что все идет, как нужно. Но известие о болезни Ольги все-таки обеспокоило его. Ему было как будто немножко стыдно за то, что он не догадался осведомиться о ней раньше – Ольга могла, пожалуй, действительно захворать. Но так как в случае действительности ее болезни стыд был бы вполне справедлив, то князь сейчас же постарался себя уверить, что его дочь притворяется.
Он поднял голову и, глянув на лакея, снова проговорил:
– Доктор что?
– Давно уже встали и гулять ушли.
– Вернется – ко мне позвать!
Доктор Шенинг понравился вчера князю, причем главным образом тем, что не шарлатанил вчера, не стал лечить здорового Карла тем, чтобы потом похвалиться своим искусством, а как увидел, что человек здоров, так и сказал. Такого доктора князь еще не видывал.
«Молодец! – подумал он. – Во всяком случае, если она притворяется, то он узнает. Это – все, что нужно…»
И в ожидании доктора он сел писать в Петербург, для того чтобы ускорить отправку Артемия в солдаты.
К нему пришли спросить, может ли княжна, которой хочется воздуха, выйти на террасу? Андрей Николаевич поднял голову и пожал плечами:
– Конечно, может! Ведь я не запирал ее.
Лично он не шел к дочери, опасаясь себя самого и новой вспышки гнева.
Доктор Шенинг, который, видимо, имел обыкновение вставать очень рано, вышел, как доложил лакей князю, гулять, но не в сад, а направился по дороге, ведущей к большому Петербургско-московскому тракту, находившемуся верстах в пяти от усадьбы князя Проскурова. При соединении дороги с трактом стояла проскуровская деревня.
Эйзенбах, выехавший из Проскурова, видел через окно своей кареты, как шел этот человек легкою, привычною к ходьбе походкою, опираясь на свою высокую палку. Он узнал доктора Шенинга, от всей души пожелал ему провалиться сквозь землю и, поровнявшись с доктором, даже нарочно откинулся в глубину кареты и закрыл глаза.
Но Шенинг не обратил никакого внимания на обгонявшую его карету, продолжая идти вперед.
Прогулка его было довольно продолжительной. Часа через три только вернулся он в Проскурово, так что этого времени было ему достаточно, чтобы дойти до деревни и вернуться назад.
Однако, несмотря на довольно значительное расстояние, которое ему пришлось сделать, утомления не было заметно, и он бодро и мерно, не замедляя шага, вернулся в усадьбу через сад.
Миновав цветник, Шенинг приблизился к ступеням террасы, на которой, пользуясь благоприятным, теплым днем, сидела уже Ольга, в кресле, окруженная подушками. Матовая бледность ее милого, девственно прекрасного лица почти не отделялась от белизны, полотна подушки. Голова, закинутая назад, не шевелилась, рот полуоткрылся, руки бессильно и безжизненно опустились. Она сидела с открытыми глазами, но, казалось, пред ними для нее было совсем другое – не терраса, не сад, а образы беспокойной, мучившей ее грезы.
