– Тем не менее, я говорю сущую правду. Когда в восемнадцатом году по Совдепии прокатилась первая волна «уплотнений», то бывшему владельцу особняка на Воздвиженке пришлось потесниться и из роскошных, почти дворцовых, покоев перебраться в каморку слуги под лестницей. Потом в этой каморке жили его сын, потом внуки, один из которых – мой отец, а потом и я…
Если быть честным до конца, то надо признать, что каморка вообще-то была довольно поместительна и состояла из столовой, спальни, кабинета, ванной комнаты и кухоньки. Видно, прежний владелец особняка хорошо заботился о своих слугах. Или был провиденциально предусмотрителен.
Титанические усилия отца вернуть себе особняк – как прямому и законному наследнику – натолкнулись на глухую стену, сооруженную чиновниками из столичной мэрии.
Борьба с властями длилась недолго и закончилась полной и безоговорочной победой чиновничества над справедливостью: особняк после реконструкции отошел к некоей таинственной организации, возглавляемой смуглым джентльменом с кавалерийскими усами.
К слову сказать, реконструкция была противоправной: еще в конце семидесятых особняк был признан памятником русского модерна и охранялся законом.
Но, несмотря на это, в один не совсем прекрасный день во внутренний дворик особняка был высажен десант каменщиков, маляров, сантехников и прочих строительных рабочих в количестве, необходимом для того, чтобы уже через полгода здание, заиграв веселенькими красками, изменилось до неузнаваемости. На мой взгляд, оно стало походить на праздничный торт или огромный тульский пряник.
Впрочем, власти были по-своему гуманны: выиграв битву, они проявили великодушие и насильственная реконструкция не коснулась каморки.
После смерти отца (лучше сказать, не смерти, а исчезновения, – но об этом позже) в каморке, а, правильнее, малогабаритной трехкомнатной квартире, жил я, жил один и жил в свое удовольствие. Жил, пока… Впрочем, об этом тоже позже.
– Ты никогда не говорил, что этот особняк… – начал Карл. – Словом, я не знал, что он принадлежал твоему пращуру.
– А-а, да что тут говорить… – я махнул рукой.
– А мать?..
– Что – мать?
– Мать, говорю, кто по национальности?
– А мать я не успел спросить, она умерла, когда мне не было и полутора лет. Когда ходишь под себя и знаешь только два слова – «дай» и «нет», не до расспросов тут… Да и какое имеет значение, кто ты? Так ли важно, кем помрешь: немцем, французом или эфиопом… Вот и ты говоришь, что все мы граждане мира.
– Про «мы» я не сказал ни слова. Я намекал, что если кто и может быть гражданином мира, так это только я, а что же до остальных…
– А остальные – это кто, я?.. Коли так, то повторяю, не все ли равно, кем помирать?
– Не скажи. Например, жить эфиопом – это еще куда ни шло, а вот помирать… Тем более что смерть бродит не за этими, слишком красивыми, горами, а где-то рядом…
– Типун тебе на язык! Тебе всего-то сорок.
– Да, мне сорок. Вернее, тридцать девять. Как и тебе… И что? Даже если я проскриплю еще столько же, то следующие тридцать девять промчатся ничуть не медленнее, чем те, что уже промчались. Думаю, даже быстрее… Общеизвестно, что вторая часть жизни, если тебе посчастливится ее заполучить, – это ускоренный вариант первой…
– Да, жизнь, действительно, как-то уж слишком быстро летит… и вот уж клонятся к закату дни жизни моей окаянной. По правде сказать, я и не ожидал, что все так быстро промелькнет.
