– Служение Господу, Оливер, не такое уж легкое дело, как может тебе показаться, ведь душа человека смущается дьяволом, а дьявол хитер, ах как хитер, он хитрее самого хитрого хитреца. Как ты думаешь, в чем его хитрость? Тебе уже пора это знать, потом будет поздно, мой мальчик. Дьявол смущает бедную душу легионом желаний. Смущенная ими, душа становится похожа на путника в чужой стране, среди неведомых зверей, может быть, лучше сказать, это город, осажденный врагом. Слабая душа уступает дьяволу без борьбы, сдает город врагу, не сделав ни единого выстрела, тогда как душа того, кто служит Господу, подобна воину, выступившему в поход. Чтобы спастись, она вступает в борьбу с искушениями плоти, с соблазнами растленного мира, погрязшего в грехе и разврате, об этом ты узнаешь потом, когда станешь взрослым. Не уставай же в борьбе, мой мальчик, не останавливайся ни на минуту, иди вперед и вперед, выкажи мужество, закали сердце желанием победить.
Роберт Кромвель знал, о чем говорил. Его борьба с кознями дьявола была давно позади. Он неукоснительно следовал правилам, которые не зная усталости внушал своему пока что несмышленному сыну. Его бережливость, его скромность могли служить примером другим. Он всегда был одет в камзол простого сукна, вытканного его же ткачами. Камзол украшался только широким белым полотняным воротником, без кружев и иных финтифлюшек, какими ублажают свою пустоту бездельники и кавалеры, да стальная пряжка кожаного ремня. Его лицо бывало большей частью спокойно, взгляд сосредоточен, губы сжаты. Он был сдержан в обращении с женой и детьми, строг, но справедлив со своими работниками, немногословен с единоверцами, неразговорчив с приверженцами королевской церкви и всегда с презрением, даже с ненавистью говорил о папистах, которым, по его убеждению, не должно быть места на доброй английской земле. Он не любил церковных праздников, потому что в праздники запрещалось работать, Во время праздников он выходил на площадь вместе с семьей, не желая предстать перед судом, ведь всюду в толпе шныряли шпионы епископа, но не принимал участия в плясках, поскольку почитал эти пляски наваждением дьявола. Он не прикасался к картам, не играл в кости, он не бывал в театре, когда лондонские актеры давали представления в Гентингтоне, не участвовал в спортивных играх, вроде футбола или ручного мяча, из чего следует, что Роберт Кромвель тщательно избегал искусно сплетенных сетей хитроумного дьявола.
Твердо уверенный в том, что отвращает козни дьявола от себя и своих домочадцев, Роберт Кромвель воскресными вечерами усаживал жену и детей за большой дубовый обеденный стол. Они чинно рассаживались на длинные лавки, соблюдая строго заведенный порядок: дети ближе к концу, слуги на самом дальнем краю. Он опускался в просторное дубовое кресло с невысокой прямой спинкой, которой никогда не касался спиной, и раскрывал свою английскую Библию, отпечатанную на тончайшей бумаге небольшого формата, чтобы она всегда была под рукой, и в поле, и в путешествии, и на случайном ночлеге. Перед ним горела единственная свеча. Из тьмы ее слабый свет вырывал его нос, длинные пряди прямых рыжеватых волос, которые опускались на грудь, желтоватые страницы с черненьким бисером строк и застывшие в напряженном внимании лица семьи. Мрак таинственно клубился за спинами. Стояла мертвая тишина.
Единственную книгу Роберт Кромвель читал медленно, благоговейно, не так, как читают обычные книги. Отчетливо, ясно произносил он своим низким голосом каждый стих, останавливался в раздумье, точно читает впервые, изъяснял его смысл и для лучшего понимания приводил всем известные истории из жизни родных, соседей, торговцев мясом и шерстью, пастухов и ткачей. К изумлению слушателей, среди них обнаруживались свои Иовы, Ионы, Иаковы, и те, кто зарывал талант в землю, и те, кто приумножал данный талант, и, конечно, Иуды, и стих оживал у всех на глазах, и смысл его становился понятен.
