Бывалому колясочнику и километр пути – каторга, зато Грустному Слонику сущий пустяк. Не ясно? Тогда натужьте свои извилины, мыслители, вот вам задача. Если порыв ветра оборвёт листву в парке, какова, по-вашему, вероятность, что листья, падая, улягутся на земле во фразу: «Боже, храни Америку»? Что, слабо догадаться? Так и быть, отвечу – колоссальнейшая в сравнении с возможностью любого события.
Грустный Слоник деловито покрывал асфальт армированной резиной. Редкие прохожие отводили глаза от калеки в оранжевом берете, белоснежной рубашке с жабо, краплёным блёсткой, шотландском килте в крупную клетку поверх лосин с наброском скелета и в беговых «Найках», давно вышедших из моды. Очень раздражали конфузливые взгляды. Пришлось свернуть в арку между домами – благо, что Грустный Слоник чихать хотел на препятствия. Без него я был заурядным колясочником. Бордюрные камни представлялись отвесными скалами, и прогулки на свежем воздухе ограничивались бетонным пятачком возле дома. Изредка, втихаря от Аклы, подкрепив плоть лишней таблеткой ксанакса, я бросался в атаку против… своей убогости, нахраписто, вроде конкистадоров в погоне за добычей. Они-то держались в сёдлах, как влитые и, по представлениям индейцев, составляли с лошадьми единое целое – навевающие ужас двуглавые существа. Со мной всегда случалось наоборот. Выдохнув, я становился на дыбы у края и, закрыв в страхе глаза, подавшись вперёд, решительным толчком прыгал вперёд и вниз. Порой приземлялся на все колеса, но, случалось, переворачивался и тогда долго лежал, дожидаясь помощи. Иногда приходилось успокаивать чрезмерно отзывчивого спасителя, когда он суетливо хватал меня, как придётся, пытаясь поставить на ноги или затащить на ускользавшую коляску.
И тут-то я почувствовал неладное. Чистенький бомж, прижавшись спиной к зданию, просительно протягивал руку. Носовой платок у его ног прижимала к тротуару кучка монет. Я бросил туда свою. Он не опускал свою руку – единственную, и экран мобильника светился в ней. Никлый, пустой рукав подтверждал её отсутствие.
– Дай ещё монетку, брат, – попросил он.
Я зарылся в сумку, поглядывая на экран. Он протянул руку поближе:
– Глянь заодно… Потеха… Вчера снял как раз здесь, где сейчас…
Я посмотрел. Странная процессия двигалась на экране – то ли массовка для фильма ужасов, то ли шествие ряженных на Хэллоуин. Они брели парами, четыре пары, одна за другой, ряженые, как на карнавал. Впереди ковылял гигант – ни очки в золотистой оправе, ни костюм идальго не смягчали его наружности. На груди болталась пустая, без холста, рама. Под руку семенила изящная женщина – она выглядела шестнадцатилетней на годы вперёд. Во второй паре густо накрашенная испанка тащила за руку малыша – он упирался, то и дело роняя с плеча раму, в точности такую, как нёс идальго. Третья пара, как будто, врачи – молодой ассистент придерживал пожилого осанистого мэтра. Позади всех девочка с пятнистой, как у ягуара кожей, осторожно влекла за собой юношу в индийском пончо. Я присмотрелся – его фигура возбуждала сострадание и могла претендовать на жуткое сходство со мной. Откопав в портмоне залежалую монетку, хотел было бросить на платок, но совсем некстати почувствовал грубый толчок и обернулся. Передо мной стоял верзила, с интересом ощупывая меня взглядом. Он был так похож на того рекламного гиганта с рамой без холста, что я подумал – не накатился ли очередной приход. Взгляд его пробирал меня насквозь. В нём не промелькнули ни жалость, ни презрение, и, положа руку на сердце, я был благодарен ему за это. Наконец, мне досталось свеженина вместо постылого бренда «несчастного инвалида». Браво, я – жертва! Я завоевал их мир!
