– Было очень весело.
Она опять улыбается, видимо, углубившись в воспоминания о событиях выходных: о медленной прогулке до «Курящего козла», где они с Шоном ели мидии с ямсом и плавающего краба и запивали все это вкуснейшим красным вином; о том, как он заметил ее робость и успокоил улыбкой; о долгих разговорах; о поездке в такси домой; о поцелуях; о том, как он поутру пек для нее блинчики, которые плавали в сливочном масле и сиропе – ее любимое блюдо.
Интересно то, что она пропустила тот этап, когда они занимались страстным сексом, но я заполнил пропуски. Позволил себе пофантазировать, как лихорадочно сплетаются два возбужденных молодых тела.
Алекса смотрит на литографию женщины с длинной шеей – она прислонена к окну – и сама вытягивает свою. В конечном итоге ее взгляд останавливается на картине у меня над головой.
– Одна из ваших пациенток? – Она указывает на картину.
– Да, – отвечаю я.
– Вам нравится? – спрашивает она. – Или вы повесили ее потому, что у вас не было выбора? Как-никак вам не приходится смотреть на нее.
Я продвигаюсь вперед в своем кресле, поворачиваюсь и смотрю на картину. Мое внимание приковано к утесам.
– Мне она нравится, – говорю я. – А тебе?
Ее мимика выражает сомнение.
– Гм, не знаю, – отвечает она.
– Почему?
– Уж больно она холодная. На нервы действует.
Я жестом предлагаю ей продолжать.
– Наводит меня на мысли о тех способах, какими я могла бы там уйти из жизни, – говорит она, скрещивая руки на груди.
Я откидываюсь на спинку кресла.
– Например?
– Например, спрыгнуть с утеса. При ударе о воду я бы свернула себе шею. И плавала бы там по кругу. Как мусор, который не выбросил ребенок, игравший в песочном замке. Я бы медленно дрейфовала. И билась бы головой об острые камни, пока…
Она делает паузу.
– …пока какой-нибудь бедняга, выгуливающий собаку, не нашел бы меня. Если бы это была женщина, она дико завопила бы, увидев, как я плаваю лицом вниз. Мои волосы были бы запачканы кровью. Она бы тут же позвонила в службу спасения. Меня бы унесли на носилках.
Она откашливается.
– Есть еще лодка, – продолжает она. – Я представляю, что села на мель. Не могу плыть. Через какое-то время я умираю от обезвоживания, кружащие в небе чайки пикируют вниз и выклевывают мне глаза. Медленная и мучительная смерть. Или оказаться старой и одинокой на маяке, как у Вирджинии Вульф. Там нет ничего, кроме моих мыслей, которые топят меня в отчаянии. Постепенно мои волосы седеют от безумия.
– Опять это слово, – говорю я, – «безумие».
Она опускает глаза долу.
Одну стопу поворачивает внутрь.
– В Арчуэе, – говорит она, – есть мост. Он недалеко от моего дома.
Я киваю. Я знаю этот Мост прыгунов. И знаю, что поздними вечерами там совершается множество самоубийств.
– Я иногда хожу туда, – говорит она, – когда мне грустно. Смотрю на движение внизу.
– И думаешь о том, чтобы спрыгнуть?
– Иногда…
Она замолкает, не договорив.
Я жду.
– Я пытаюсь представить, что думала моя мама, прежде чем бросилась под поезд.
Я киваю.
Она залезает в свою сумку, достает «Зиппо» и пачку «Лаки страйк». Озадаченно глядит на них.
– Вообще-то здесь не курят.
Она мрачно смотрит на меня и убирает пачку обратно в сумку.
– Что ты представляешь? – спрашиваю я.
– Как ей было страшно и одиноко, наверное. С каким удовольствием я перерезала бы глотку своему отцу.
Я снимаю ногу с ноги и ставлю обе ступни на пол.
– Это твоя ярость, – говорю я. – Судя по анкетам, в твоей семье были случаи насилия. Твой отец все контролировал и был непредсказуем. Тиран, одним словом.
