«Неудивительно», – говорю я, успокаиваясь в надежных объятиях Раннер.
Ощетинившись, рыжеволосая делает шаг вперед. Каблуком наступает на грудь кролику и крутит стопой до тех пор, пока игрушка не ломается. На лице рыжеволосой появляется удовлетворенная гримаса, и она выходит.
Борясь с охватившим меня страхом, я таращусь на противоположную стену и жду, когда выровняется дыхание.
И тут мне в голову приходит одна мысль. Кто меняет батарейки? Наверняка есть кто-то ответственный за то, чтобы детям выдавали подарки, игрушки – или даже успокоительное? – пока их мамочки раздеваются наверху. Кто присматривает за ними? Учит делать то, что делают их мамочки? Навид? Кесси?
Я перевожу взгляд на ту страницу, что вызвала улыбку на лице рыжеволосой. На меня из книжки смотрят три совенка. Они проснулись и обнаружили, что мамы нет. Исчезла.
«Где она? – гадают они. – Когда вернется?»
Я поднимаю голову. И неожиданно ловлю свое сиротское отражение в овальном зеркале на сосновом комоде. Я представляю, как я уютно устроилась в родительской кровати и моя мать – измученная непрекращающимися мигренями – читает мне книжки: Джуди Блум, Энид Блайтон, Беатрис Поттер[14]. Моя мать всегда была полна любви, и эта любовь была добровольной и естественной, как день. И свет этой любви, яркий, ослепительный, будет сиять всегда, нравится это кому-то или нет.
Вспышка.
Мне девять лет.
– Подними руки, – говорит отец.
Я закрываю глаза и замираю, а он надевает на меня через голову черное бархатное платье. Белый воротничок с фестонами застегивается на огромную, величиной с глаз, перламутровую пуговицу.
Вспышка.
Я смотрю на свои лакированные туфельки. Они тоже черные, с замысловатой пряжкой. Туфли мне маловаты и давят на пальцы. Чуть раньше отец разложил на моей кровати одежду, словно листы с кукольными нарядами, которые надо вырезать и приклеить к голой бумажной кукле. Я обеими руками глажу бархат, наслаждаясь его мягкостью под ладонями.
Вспышка.
– Крепись, куколка. Никаких слез. Папа должен гордиться тобой, – говорит он.
Появляется гроб с матерью. На нем лежат три мясистых стебля красного амариллиса.
Усталым взглядом мокрых глаз я наблюдаю, как гроб исчезает за черными занавесками – за крайним пределом. Я убеждаю себя в том, что это просто волшебный трюк. Что в следующую минуту мама подскочит со своего места на скамье, широко улыбнется и воскликнет:
«Сюрприз!»
Но этого не происходит. Она ушла навсегда.
Вспышка.
– Такая маленькая. Невинное дитя. Думаете, она что-то понимает? – слышу я приглушенные голоса сзади.
«Да, я маленькая, – мысленно говорю я, – но я не глухая. И да, я понимаю, что моя мама умерла. Убила себя».
Я больно щиплю себя за икры, чтобы не выкатилось ни одной слезинки. Чтобы не плакать, я запихиваю в рот половинку лунного пирожка и наслаждаюсь тем, как густая белая начинка прилипает к небу. Желток застревает между моими еще не сформировавшимися зубами. Вкусно. Так вкусно, что я съедаю и другую половинку.
Вспышка.
Подходит отец, оскорбленный моей жадностью, и на глазах у всех двенадцати плакальщиков шлепает меня по коленям. И я начинаю плакать.
Я плачу, уверенная, что никогда не перестану. Мою маму ссыпали в коричневую пластмассовую урну.
Вспышка.
…А сейчас мы с Шоном в кино. Тик-так. У меня между колен стоит огромное ведро попкорна.
– Сегодня ты тихая. Все в порядке? – спрашивает он.
Я прижимаю палец к губам, а потом указываю на экран, радуясь веской причине не разговаривать. И возможности подумать об игрушках, о нарядах для подкупа, о сломанном розовом кролике… о тех батарейках.
