Воспитание циника - страница 11

– Что это за енотовидная собака? – сузив глаза, спросила Наина, когда мы вернулись в ее комнату.

– Это Маша, моя старая приятельница.

– Совсем не старая. Кстати, это не про нее ли ты мне рассказывал, что ездил в гости к какой-то бабенке? Ну и как, понравилось? Вы наверняка раздевались до пояса и ты сосал ее грудь!

Она прильнула ко мне и стала расстегивать мои джинсы. Я возмущенно оправдывался:

– Нет, ничего такого не было! Мы вместе с ней ходили в институт на подготовительные курсы. Она живет тут неподалеку, на Ленинском проспекте. У нее мама… и две… две собаки…

– М-м-м-м-м, – промычала в ответ Наина – ее рот был уже занят другим.

…Хотя секс играл определяющую роль в наших отношениях, неправильно было бы думать, что все наше время было занято только им и друг другом. Через несколько дней я встретился с новым знакомым, полноватым Сеней из Ижевска, тоже учившемся на семинаре у Фиксова. Вдвоем отправились мы на электричке с Киевского вокзала в писательский поселок Перебделкино.

– И все-таки, неужели же ты, москвич, и впрямь здесь раньше не бывал? – в десятый раз с недоверием спрашивал меня Cеня, когда мы, осмотрев Пастернаковское надгробие и помочившись у забора, шли по запорошенному инеем Перебделкинскому кладбищу.

– А что я тут забыл? – отвечал я, останавливаясь возле деревянного креста на могиле Арсения Тарковского. – И потом, меня сюда не звали.

Сеня уже бывал тут однажды, в Доме творчества, на Совещании каких-то там юных дарований. Раскрыв на ходу пухлый томик, изданный с провинциальным размахом, в твердом переплете, он читал мне оттуда свои стихи:

– Ну, разве ты не слышишь сам, что «облаков» и «легко» не рифмуется? – морщился я, покуривая.

Сеня волновался:

– Почему же не рифмуется? Очень даже рифмуется! Тут «ко» и там «ко»… Ко-ко! И потом, всем моим друзьям в Ижевске это понравилось!

– Но ведь с таким же успехом можно «рифмовать» «молоко» и «анаконда», «удар» и «когда», – доказывал я.

– Можно! – не унимался Сеня.

Мы долго петляли по улицам поселка, с откровенной завистью заглядывались на уютные старенькие особнячки советских писателей и европеизированные новостройки нуворишей под корабельными соснами. Но не дача Чуковского, не дача Пастернака поразили меня – на всю жизнь запомнился вид уже уснувшего на зиму Перебделкинского поля, ныне не существующего, с сияющими вдали куполами Патриаршего подворья.

В другой раз с Наташей, тоже моей семинарской знакомой, я побывал в Бахрушинском музее – не на постоянной экспозиции, а в административных помещениях, где вечерами происходили сборища адептов сахаджа-йоги. Наташа притащила меня туда, чтобы «открыть чакру суперэго», якобы помещающуюся у человека прямо на макушке.

Меня завели в комнату с обитыми черной тканью стенами. Свеча горела на столе. Свеча горела перед портретом толстой женщины («Шри Матаджи – Великая мать», – объяснили мне). Включили индийскую музыку, окурили помещение благовониями. Меня заставляли кланяться портрету, повторять про себя непонятные слова мантр, льющиеся из кассетного магнитофона.

Когда я рассказал об этом Наине, она рассмеялась:

– За то, что ты так хорошо поклоняешься не только этой своей великой мамочке, но и мне, давай-ка я открою тебе еще одну чакру!

И Наина схватилась за пуговицу ширинки на моих джинсах.

…Если Наташа рассматривала меня скорее в качестве сектантского неофита, то некоторые другие однокурсницы видели во мне прежде всего мужчину.