Раздосадованный Динстон понуро сидел в недостроенном холле большой фазенды с более чем хмурым и злым Скорцени. Перед ним находился уже не тот легендарный громила, любимчик фюрера, Отто Скорцени с гордым и холодным взглядом стопроцентного арийца. Бутылка традиционного шнапса – одно из немногих оставшихся удовольствий старого диверсанта. Тонко нарезанный бекон, небольшая свора псов охотничьих пород, телевизор и…и старые тяжелые думы, пустые надежды на несвершившиеся мечтания. Да и какой человек с большим прошлым не мечтает даже тогда, когда ему завтра уже туда… Больной, убогий человек. Но мысль есть мысль. Она не убиваема, не уничтожаема, не исчезаема, не истощаема. Если, конечно, не в больной голове деградирующей личности. Она в поисках лучшего из того, что ей известно и лучшего из того, что имеется. А если и не известно, все равно мечтает, ищет. И это уже не от выдуманной, холодной, совсем не эмоциональной материи. Это от чего-то далекого, всевышнего. Он, оно так заботится, чтобы его паства всегда надеялась и жила ожиданиями светлого, лучшего, вечного. Может это лучшее и есть тот потусторонний мир, о котором хором твердят попы всех без исключений религий. Но не дано об этом знать человеку при жизни на этом свете. Иначе без мечты, без надежды жизнь превратится в пресный отхожий водоемчик. Тогда уж лучше смерть, небытие. Так спокойнее. И мысль, страждущая и хнычущая, тебя не потревожит.
Так по-философски серьезно и глубоко размышлял старый ветеран вермахта Отто Скорцени. Осунувшийся, оплывший старикан, громко и неприятно чмокавший губами, довольно часто подливал себе шнапса и с удовольствием, даже более традиционно, картинно прикладывался к старой, армейской алюминиевой кружке с серебряной цепочкой. Взгляд его сохранил какую-то долю остроты, старческой сутяжности. Но сейчас эти высокие атрибуты прошлого и настоящего более походили на застывший взгляд оцепеневшей старой жабы.
Брезгливо рассматривая историческое, с помпезным выкатом глаз существо, Динстон иногда нервно поддергивался. Он с ужасом подумывал: "неужели и он когда-нибудь так опустится". И для своих родных и знакомых будет более походить на героев бальзаковских книг, автор которых более, чем гротескно сумел показать их в отвратительном и неприглядном виде. С отцовским сожалением посматривал на подвыпившего старика. Тот сам себе чего-то ухмылялся и сам же себе время от времени аккуратно подливал. Хмель от такого же угощения довольно цепко тронула полковника: он выпрямился и, настойчиво упираясь нетвердым взглядом в экс-диверсанта, сквозь зубы неудовлетворенно процедил:
– Дорогой Отто, прошу извинить меня, но ваша бригада работает также безграмотно, неуклюже, как и крашеные конторы Южного Китая. – Полковник шумно прихлебнул из граненого фужера. – Чего ты теперь стогнешь? Я предупреждал. Надо основательно готовиться. Стрелять первыми.
Скорцени продолжал жевать губами и любовно разглядывать свою помятую, тускло поблескивающую фронтовую подругу. Подлил в нее еще крепленой жидкости. Вся его старческая немощь с чем-то очень упорно боролась внутри. Но он крепился, мотал головой и по новой опрокидывал кружку в раскисший рот. Затем поднял злобные глаза, замутненные временем, пальцами взял кусок бекона. Сипло зашепелявил:
