Читать онлайн Шимон Гойзман - Воспоминания незнаменитого. Живу, как хочется

© Шимон Гойзман, 2018

ISBN 978-5-4493-1211-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эту книгу я посвящаю моим дорогим потомкам. Читайте её и, я надеюсь, вы поймёте, что замыслил я эту книгу не только как историю своей жизни, но и как повесть о стране, которой уже нет, о своих любимых родителях и о людях, среди которых я жил.

Дорогие мои ближние и дальние родственники! Если вы в этой книге найдёте строки о себе, и вам сразу захочется сказать: «Нет! Всё было не так!», не спешите! Всё было именно так! Так запомнила описываемые мной события моя память. И если всё, что вызвало ваш протест, произошло не с вами, то оно произошло наверняка с рядом живущими людьми. Перенесение же этих событий на ваши имена – чисто литературный приём для более достоверного вхождения читателя в обстановку тех лет.

Дорогие мои ближние и дальние родственники, дорогие соседи по киевскому дому моего детства, в каждой из сорока четырёх квартир которого жило от пяти до семи семей, дорогие мои школьные товарищи! Если вы в этой книге не найдёте строк о себе, не обижайтесь! Круг персонажей этой книги ограничен только теми людьми и событиями, которые оказали существенное влияние на мой характер и на совершённые мною поступки. Извините меня!

© 2005. Ш. Р. Гойзман. Курск

Сегодня, 19 октября 1997 года, находясь в дурном состоянии духа, решил начать писать. Я не очень владею искусством устной речи. По крайней мере, не настолько хорошо, чтоб выражать точно и правильно свои мысли, не залезая в «Кишинев» за словом, как говорят евреи. Другое дело – речь письменная! В этом случае слово – не воробей: вылетит – поймаешь, отредактируешь.

Давным-давно, ещё будучи учеником 6-го или 7-го класса, я пристрастился к чтению книг. В этом повинна была, очевидно, Людмила Густавовна Снитковская – наша учительница русского языка и литературы, хорошо знавшая и страстно любившая свой предмет. А еще в этом были повинны пятеро моих талантливых соучеников – эрудированных, много читавших, легко и быстро писавших стихи, пьесы и фельетоны. Я по-хорошему завидовал их таланту, изо всех сил тянулся к ним и тайно надеялся войти в их круг. Но для этого у меня не хватало общительности и мешала вечная неуверенность в себе, сомнение в своих возможностях, которые являются, очевидно, еще с детства основной чертой моего характера. Говорят, в детстве каждый пытается писать стихи. Но я в школе никогда даже не пробовал писать стихи. Кто-то из сторонников теории Дарвина в ответ на ее критику сказал, что современные обезьяны смогут стать людьми только тогда, когда все люди покинут планету Земля. Так и я: стал пописывать что-то вроде стихов, только лишившись общества своих даровитых друзей, т. е. после окончания школы.

Другое дело – проза. Чем больше я читал разных прозаиков, тем больше казалось, что писать прозу легко, что и я смогу так же, только вот все недосуг заняться. Гораздо позже встретилось мне чье-то высказывание, которое я твердо запомнил и принял для себя в качестве жизненного правила: «писатель – тот, кто не может не писать». А я? Я мог и не писать.

И вдруг почему-то захотелось. Захотелось выговориться. Может быть, это всего лишь признак приближающейся старости, когда поговорить хочется, а тем для разговоров с окружающими уже нет? И ты давно уж надоел всем своими воспоминаниями, вновь и вновь пересказывая много раз слышанное ими? А может быть, наконец, появилось время проверить: действительно ли писать – это просто? Короче, думаю, просто надо один раз всё записать, чтоб больше к воспоминаниям не возвращаться. Даже если вся моя писанина окажется простой болтовней, то почему бы и не поболтать с теми, с кем мне побеседовать по душам никогда не удастся?

Писание мемуаров принято считать уделом знаменитых людей или людей, встречавшихся со знаменитостями. А я? Мне уже 62, а знаменитым я до сих пор так и не стал, и со знаменитостями встречаться мне тоже не доводилось.

Впрочем, о встречах со знаменитыми.

Примерно в 1946 году на одной из киевских улиц нас с папой встретил какой-то грузный старик. Как он искренне обрадовался, что папа остался жив после этой страшной войны! Затем он настойчиво стал приглашать папу к себе на работу. Папа отказался, и мы распрощались. А потом, когда отошли подальше, папа сказал, что мы встретили знаменитого астронома академика Всехсвятского, которому он еще до войны сделал прибор для суточного наблюдения за звездами, и академик говорил тогда ему, что такого прибора ни у одного из астрономов во всем мире нет.

Да, вот еще… В подвале дома, стоявшего напротив нашего, жил дальний папин родственник Абрам Вайс, к которому из Нежина приехала племянница Элла Быстрицкая, поступившая в Киевский театральный институт. Будучи студенткой, она всегда прибегала к нам с пригласительными билетами на отчетные студенческие спектакли. Запомнился спектакль «Дядя Ваня», где Элла играла одну из главных ролей. Спектакль был дан в рамках предвыборной кампании (в помещении театрального института был избирательный участок) и запомнился он не игрой моей дальней сестры, а курьезом: дядя Ваня стреляет в профессора, а выстрела за сценой почему-то не последовало. Тогда дядя Ваня хватает стул, кричит отсебятину: «Ах, осечка. Но я все равно тебя убью!», размахивается стулом и тут за сценой раздается выстрел. Но Быстрицкая – не в счет: в те годы она еще не была знаменитой, а когда стала таковой, то я с ней больше никогда не встречался.

В феврале 1953 года я впервые приехал в Москву погостить у московских родственников отца. Мой родной дядя Иегуда, которого на русский манер все звали дядей Юрой, жил в большом доме с гастрономом, в начале Тверской (тогда – улица Горького). Во дворе этого дома сестра Софа украдкой показала мне на худого сутулого старика в поношенном пальтишке в крупную клетку, бредущего шаркающей походкой по двору: «Вон пошел с большой авоськой. Видишь? Это – поэт Михаил Светлов, сосед дяди Юры по квартире».

Много позже, в 1970-е годы на встрече филателистов в московском «Доме Работников Искусств» у меня покупал какие-то почтовые марки знаменитый киноартист Михаил Жаров. Торговался он со мной, как последний скряга, придирался к целостности каждого зубчика на марке, а после совершения сделки безапелляционно пригласил меня к буфетной стойке, чтобы «спрыснуть» покупку коньячком. Оплатил коньяк, разумеется, Жаров сам, и обошлось это ему гораздо дороже, чем стоили те жалкие марки.

А еще в те же годы, будучи в командировке на «Мосфильме» и идя вместе с главным энергетиком киностудии, мы встретили тучного старика, который шел, тяжело опираясь на палку и часто останавливаясь из-за одышки. Меня представили: «Вот наш товарищ из Курска». После обмена общими фразами разошлись, а главный энергетик мне торжественно объяснил: «Это был знаменитый кинорежиссер-сказочник Птушко!» Я удивился: «И зачем это нужно было меня с ним знакомить?». «Как же, как же! Он же вот-вот умрет, а ты будешь всем рассказывать, что тебе лично Птушко руку пожимал!..» Вот я и рассказываю.

Многие начинают свои мемуары со слов: «Я родился…» или: «Первое, что я помню…». Но я хотел бы «копнуть глубже».

Мои предки, как и все евреи Российской империи, проживавшие в пресловутой «черте оседлости» на Украине и в Белоруссии, появились в восточных воеводствах Польши примерно в 15 веке, эмигрировав из немецких княжеств. В конце 18 в., а точнее – после 1793 года, когда произошёл так называемый «второй раздел» Польши между Россией, Австро-Венгрией и Пруссией, все польские евреи невольно оказались подданными Российской империи. Долгие годы евреи Польши, а затем и России вместо фамилий довольствовались только кличками. Фамилии в России начали присваивать после 1804 года. Для основной массы бесфамильных евреев, дабы не утруждать себя, российские паспортисты придумывали фамилии по названиям маленьких городков (по-белорусски «местечек»), в которых эти евреи проживали. Так все евреи из местечка Броды стали Бродскими, из Чуднова – Чудновскими, из Слуцка – Слуцкими. Вдовьи дети часто получали фамилии по именам своих матерей (отсюда многочисленные Златкины, Фрумкины, Миркины), а религиозные служители и их потомки – по наименованиям древних верховных каст (от Левитов произошли Левины, Левитаны, Левитины; от Кохенов – Коганы, Когановичи; от раввинов – Рабиновичи). Для евреев, имевших постоянную, передававшуюся по наследству «цеховую» специальность, фамилии образовывались по их специальности с русским или древнееврейским корнем (Резники – Шойхеты, Портные – Шнайдеры, Столярские – Тышлеры, Сапожники – Сандлеры).

Не пришлось придумывать фамилии только древним еврейским родам, сохранившим свои фамилии со времён проживания в немецких княжествах. Это были фамилии, образованные по цеховым специальностям или по кличкам: Бирман (пивовар), Шистерман (сапожник), Ройтман (рыжий), Кримерман (кривой)…

Грамматический корень фамилии ГОЙЗМАН (Гойз) в русском переводе может означать либо сено (Heu), либо дом (Hаus – в звучании на верхнебаварском диалекте). Оба слова имеют характерное немецкое происхождение и, очевидно, фамилия ГОЙЗМАН является фамилией-кличкой (дразнилкой), которая, к сожалению, ничего не говорит о цеховой принадлежности моих предков.

Однако, по семейным рассказам мой прапрадед, Лейб Гойзман из местечка Чуднова Волынской губернии (ныне – районный центр Житомирской области на Украине), был известным скрипачом-клезмером и стоял во главе оркестра. А, основываясь на семейных преданиях, на старинных документах и фотографиях, можно утверждать, что, по крайней мере, уже к середине 19 века Гойзманы считались семьей потомственных музыкантов-оркестрантов.

Прадед Иехиль-Алтер Лейбович Гойзман (1849 – 27.III.1913) был известным музыкантом-скрипачом и педагогом, дирижером оркестра и композитором, в том числе и автором многих танцевальных мелодий, считающихся теперь народными. Об исполнительском мастерстве «Алтера из Чуднова», как его часто называли, в народе ходили легенды. Коронным номером каждого его концерта была виртуозная пьеса «Железная дорога», иллюстрировавшая поезд в пути. Эту пьесу Иехиль Гойзман по настойчивым требованиям слушателей исполнял на каждом концерте, приводя их в неимоверный восторг. Надо сказать, что Иехиль Гойзман резко выделялся на фоне других музыкантов того времени тем, что хорошо знал нотную грамоту (учился в Варшаве). Чердак его большого дома, выходившего окнами на базарную площадь местечка Чуднов, был до отказа забит нотными рукописями, которые пролежали невостребованными со дня его смерти до самой Великой Отечественной войны 1941 года. А во время войны все его творческое наследие бесследно исчезло. Очевидно, ноты пошли в печи оставшихся в оккупации жителей. Тогда же был разобран и распилен на дрова и деревянный дом прадеда. Мой дядя Исаак Лейбович Гойзман бережно хранил чудом сохранившийся у него листок с факсимильной нотописью рапсодии прадеда. Как-то он сыграл для меня эту пьесу, и я был поражен причудливым сплавом украинских и еврейских мелодий.

Хотя постоянно семья Гойзманов проживала в Чуднове, Иехиль Гойзман со своим оркестром часто «гастролировал» по свадебным приглашениям, приглашениям русских и польских помещиков и по всему западу Российской империи, а также выступал с концертами в Румынии, Австро-Венгрии и даже выезжал (в 1902 году) в США. Прадеду неоднократно предлагали бросить кочевую жизнь и вступить в оркестр Киевского Оперного театра, но он отвергал все подобные предложения из-за необходимости играть там по субботам. По степени известности в еврейском музыкальном мире у прадеда в те годы был только один конкурент – Авраам-Мойше Холоденко по кличке «Педоцер», живший в соседнем Бердичеве. Оркестры Гойзмана и Педоцера не были оркестрами в современном понимании этого слова. В этих оркестрах зрелые музыканты совмещали выступления на публике с обучением музыке детей, которые, как правило, жили в одной из комнат в доме музыканта-учителя.