Меня охватывает беспокойство. Что будет, если мой билет попадет в какие-нибудь вражеские руки? Непростительная халатность. Хорошо еще, если его сожгут вместе с постельными принадлежностями.
В голове самые безотрадные мысли. Я, секретарь комсомольской организации, оказываюсь нарушившим военную присягу. С каким лицом я теперь покажусь своим товарищам, своим родителям? Начинаю думать о том, что, может быть, будет лучше исключить себя из жизни. Но быстро отбрасываю эту мысль: ведь возможно, что наши ответным ударом отобьют город, и мы будем снова у своих. Тогда сразу же после поправки – на фронт, и всё будет снова хорошо. Ведь еще Маяковский сказал:
«В этой жизни умереть не трудно.
Сделать жизнь значительно трудней».
Таким образом, я немного успокоился и принял решение как-нибудь выждать время и при первой возможности удрать к своим. В тот момент я не отдавал себе отчета в том, что представляет из себя немецкий плен, как он изнуряет человека и приводит в самый кратчайший срок к смерти. Тогда я еще не знал, что буду в течение долгих месяцев привязан к больничной койке. Довольно скоро я приобрел уже первые, весьма поучительные сведения о немецкой вежливости. Немцы ходили по госпиталю, грубо кричали и ругались и несколько раз применяли рукоприкладство. Всех наших раненых было приказано к 18.00 перевести в здание городской школы.
Начался очень мучительный переезд. Только благодаря нежному и заботливому обращению со стороны нескольких оставшихся сестер и сестер-добровольцев из местных русских комсомолок, наши страдания были, по возможности, уменьшены.
Как сквозь сон помню печальные, но полные твердой решимости лица наших сестер, которые, еле держась на ногах от усталости, помогали нам.
Школа находилась не очень далеко от госпиталя, но по дороге мне удалось сделать весьма поучительные наблюдения. Встретилась группа оживленно разговаривавших, разодетых, с цветами в петлицах и на платьях людей. По разговору я понял, что это поляки. Они всячески демонстрировали свои верноподданнические чувства. Встретилась мне еще одна группа, при виде которой у меня защемило сердце: несколько немецких солдат гнали наших красноармейцев, подталкивая их со смехом и грубыми шутками штыками. Встретилось очень много людей с серьезными, печальными лицами. Их глаза при виде немцев вспыхивали на миг огоньком глубокой ненависти, но потом сразу же покрывались непроницаемой пеленой полного безразличия. Эти люди говорили либо по-русски, либо по-белорусски. Наш народ с первой же минуты не хотел и ненавидел немцев.
Вот и школа…
Все двери и окна раскрыты настежь, во дворе валяются парты и столы, бумага и учебные принадлежности, на стенах висят изодранные карты и наглядные пособия. Весь пол усеян бумагой и залит чернилами. Среди бумаг на полу одна из сестер подняла портрет тов. Сталина и, заботливо свернув его, спрятала под кофточку.
Когда меня проносили через бывший актовый зал, я над возвышением заметил еще один большой портрет тов. Сталина. Внутри всё заныло от глубокой обиды и бессильной злобы: немцы выкололи на портрете глаза и чернилами пририсовали рога. На каждом шагу фашисты показывали всё наглее и наглее свой звериный облик.
Нас положили на голый пол, очень тесно, одного к другому. Вместо матрацев нам служили кому газета, кому карта, кому плакат. Мне стало окончательно ясно, что цена нашей жизни для немцев равна нулю и что мы для них являемся обременительным элементом.
