Из грузовика раздаются радостные возгласы, на глазах у всех блестят слёзы. Они с восторгом глядят вслед удаляющемуся герою воздуха.
Уже начинаются первые домики Кобрина. В городе царит необычайная тишина, как будто бы всё здесь вымерло, что абсолютно не вяжется с радостным, полным жизни сиянием начинающегося дня. Грузовик останавливается перед белым одноэтажным зданием, скрытым в тени деревьев. У железных решетчатых ворот стоит уже несколько автомашин.
Санитары, сняв нас с машины, могущих идти направляют в перевязочное отделение для легкораненых, а остальных уносят на носилках. Медперсонал состоит в основном из поляков (местных жителей).
Я направляюсь направо в открытые двери, откуда доносятся голоса и стоны. Две большие комнаты битком набиты ранеными. Несколько врачей и фельдшеров, обливаясь потом, делают перевязки. Приходится ждать долго. Прошло около десяти или пятнадцати минут, чувствую, что начинаю терять сознание. Заявляю об этом доктору. Он смотрит на мой ожог и говорит: «Вам надо в другое отделение, к тяжелораненым». Держась за сестру, с трудом перехожу через дворик в указанное отделение. Сестра сажает меня на диван и говорит: «Обождите».
Сижу на мягком кожаном диване, боюсь прислониться к спинке, так как при малейшем прикосновении спину жжетсамым невыносимым образом. С улицы доносится шум проходящих мимо автомашин, тракторов и танков. Артиллерийской стрельбы не слышно.
Начинает думаться, что нам удалось задержать немцев. От такой мысли даже забываешь о мучительной боли. Напротив дивана находится полуоткрытая дверь в хирургическое отделение, где производят ампутации, вынимают осколки и пули.
Туда и обратно беспрерывно снуют санитары, внося и вынося больных, бегают врачи, отдавая приказания. Я несколько раз задаю проходящему часто мимо меня врачу вопрос: «Когда же моя очередь? Ведь я жду уже больше получаса». Я сижу к нему лицом. Моей руки и спины ему не видно. Поэтому он каждый раз мне отвечает: «Подождите еще немного, есть более срочные, чем вы». Проходит еще несколько минут. У меня уже нет больше сил терпеть, и я, качаясь, иду в ту сторону, откуда, вижу, выносят и выводят уже перевязанных раненых. Подхожу к двери и обращаюсь к мужчине, делающему перевязки: «Доктор, больше не могу, жду уже больше получаса, мне очень плохо». Он окидывает меня беглым взглядом и, очевидно, хочет сказать: «Подождите». Но что-то в выражении моего лица заставляет его бросить перевязываемого им раненого и подскочить ко мне. В самый нужный момент, закачавшись, повисаю у него на руках и на миг теряю сознание.
Когда я прихожу в себя, я уже почти весь окутан бинтами: видны только глаза да рот, на левой руке у локтя небольшой просвет между бинтами. Всё тело, за исключением ног, точно в панцире. (Я должен рассказать, как это произошло.)
Две сестры отводят меня в палату. Там раньше помещалось родильное отделение. Теперь две трети его очищены для раненых.
Сёстры начинают раздевать и обмывать меня для того, чтобы положить в постель. Когда сняли левый сапог, он оказался, к моему удивлению, полон крови. На тыльной стороне левого бедра в мягких тканях оказалось пулевое (осколочное?) ранение. Пришлось прибавить еще одну перевязку. Меня положили в палату, где, кроме меня, находилось еще десять тяжелораненых. Мне принесли горячего кофе с молоком и две белые булочки с маслом. Всё это в минуту исчезает: я испытываю большой голод, очень сильные жажду и озноб. Горячий кофе согревает и успокаивает. Съедаю тройную порцию и еще то, от чего отказались другие раненые, которые в силу своего состояния не могут есть.
