Воспоминания Ольги Владимировны Поповой. Часть II - страница 11

в Микульском переулке. Дверь у них обычно не запиралась, т. к. ребята поминутно бегали во двор и обратно. Аппарат стоял на столике у самой двери. Кто-то его и украл. Сила обыкновенно работал во второй комнате, окна которой выходили на улицу, и где было больше света, а на входную дверь он и внимания не обращал, т. к. она поминутно хлопала. Но это происходило уже через много-много лет. А тогда аппарат был, в основном, в ведении Сережи, и ребята научились и фотографировать, и проявлять негативы, и печатать карточки, и очень увлекались этим.

Хотя мы и читали «Promessi sposi», пытались даже пересказывать прочитанное, но по-итальянски мы не заговорили. Я все сбивалась на французский, а Сережа вообще «мемекал». Бабушка, как и я, с пятого на десятое понимала, особенно когда читала сама.

Нам еще, можно сказать, повезло, что мы поехали в Турин: это ведь Пьемонт, а пьемонтское наречие (в Италии много наречий) очень близко к французскому языку, там даже имеются «носовые» звуки, такие как on, non и т. д., словом, «il piemontale».

Первое время, как мы поселились в Турине на via Vankiglia у синьоры Мелёньо, я с ней свободно разговаривала: я по-французски, она по-итальянски, но не на пьемонстком наречии, а на литературном итальянском языке, потому что она хотела, чтобы я научилась говорить не на «dialetto», а литературным языком. Через месяц я уже вполне свободно говорила на литературном итальянском языке. А Сережа заговорил только тогда, когда пошел на лекции и стал общаться со студентами-итальянцами. С одним он даже подружился, они стали вместе заниматься. Это обоим было полезно: Сережа уже хорошо знал «материал», т. к. для него это уже было повторением, а тот нуждался в объяснениях. Они выходили из положения: Сережа начинал писать, а тот говорил ему по-итальянски, вернее, «прочитывал» написанные формулы, и Сережа тут же записывал их по-итальянски и быстро усвоил эту механику. А когда уже стал достаточно бойко на научном языке объясняться, то и обыденная речь далась ему. Просто он уже научился строить фразу, так что научные обороты речи помогли ему вообще в освоении языка. Учился он отлично и пользовался авторитетом среди студентов, прежде всего, как «старший товарищ», как взрослый человек, уже женатый.

Почему-то в Италии ребята начинали учебу раньше, чем у нас. В университет попадали 16-17-и летние ребята и девчата, такие, как у нас сидели еще в 6-7-х классах. Общий уровень их еще был невысок. Конечно, среди них наши русские студенты, особенно если они еще были знающие и толковые, как Сережа, то и профессора относились к ним, как к взрослым людям, а уж про лаборантов и говорить нечего. Среди русских студенток была Маня Якубович, она училась с Сережей. До появления Сережи ей было очень трудно, хотя языком-то она владела. Сережа стал с нею заниматься и ко времени экзаменов подогнал ее так, что она все сдала. Хотя русских в Турине было, сравнительно, немного. С Кириченко они не вели знакомства. Кириченко был женат. Его жена Лариса, кажется, Евгеньевна, если не ошибаюсь, была веселая, живая, но мы узнали ее во время ее беременности, а затем родов и связанную с грудным ребенком. Но, по-видимому, они располагали достаточными средствами, т. к. она сумела так устроиться, что за ребенком ухаживала их квартирная хозяйка и, вообще, семья хозяйки. На ночь «Славку» тоже брала к себе хозяйка, так что Лариса Евгеньевна спокойно спала. Меня даже несколько удивляло ее отношение к собственному ребенку: например, она, смеясь, рассказывала мне, что иногда слышит ночью из-за стенки соседней комнаты, как громко кричит Славка, как хозяйка поднимается, греет ему у кухне молоко, как его крик будит всю хозяйскую семью, а Лариса Евгеньевна греется себе спокойно в постели и довольна, что ей можно не беспокоиться. Я бы не выдержала, если бы мой ребенок кричал за стенкой.