Мы двинулись дальше. Передвигались короткими перебежками и очень скоро оказались на главной улице, где и затаились. Я смотрел на небольшую квадратную площадку в самом центре римского лагеря. На претории40 расположились жертвенники, трибуна для обращения к солдатам и палатки высшего офицерского звена. Большая палатка, в которой с легкостью поместилась бы целая центурия, принадлежала Марку Крассу. По правую сторону от нее стояла палатка квестора41 немногим меньших размеров. Слева расположилась более скромная, нежели первые две, но не менее помпезная палатка трибуна латиклавия. Палатки военных трибунов ангустиклавиев42 соседствовали с палатками латиклавия и квестора, расположившись по обеим сторонам от них.
План сработал, а внезапный вывод римского войска из лагеря сыграл нам на руку. Единственная палатка, в которой горели факелы, была палаткой самого Марка Красса. Офицеры уже отбыли к войску. Оставалось поставить точку – мы выдвинулись к палатке Красса.
***
Энергичный мужчина меривший шагами палатку, сразу привлек мое внимание. Судя по интонации, с которой он вел разговор с окружающими его людьми, он был крайне раздражен и едва сдерживался. Я несколько раз слышал его имя – Гай Тевтоний. Мы застали его за выступлением перед внимательно слушавшими его военными трибунами, о должностях которых узнали из слов Гая. Речь его сопровождалась обильной жестикуляцией. Трибуны слушали этого человека с открытыми ртами, по чему можно было судить, что Тевтоний занимал в легионе особое положение.
Именно занимал…
Я смотрел в помутневшие, исказившиеся от боли глаза умирающего Гая Тевтония. В ответ на мой вопрос «где Красс?» он схватился за острие моего гладиуса и наделся на него, словно на шампур. Поступок следовало назвать достойным настоящего мужчины, чего нельзя сказать об остальных собравшихся тут. Несмотря на то, что нас в палатке было двое – я и Рут, а их шестеро, трибуны не захотели принять бой. Они подскочили со своих мест, попятились к другому выходу, смекнув, что охрана палатки мертва, а те, кто сумел проникнуть в хорошо охраняемый римский лагерь, умеют держать оружие в руках. Вот только с другого выхода их уже поджидали Крат и Галант.
Началась драка. Я перехватил гладиус и бросился на застывшего у стены латиклавия, который, в отличие от Гая Тевтония, разгуливавшего по палатке в тоге43, успел облачиться в полное военное обмундирование. Голову его защищал шлем монтефортино44, на тело была надета мускульная лорика45, левую ногу закрывал единственный понож46, пояс обхватывал ремень-балтеус47 с бронзовой накладкой. В руках трибун держал пугио. Он быстро смекнул, что на кону стоит его собственная жизнь, и с трудом, но отразил мой первый выпад, нацеленный ему в горло. Следующим ударом свободной руки я врезал ему в пах. Он согнулся и жалобно застонал. Я приготовился добить поверженного врага, но боковым зрением увидел летящий в мою голову табурет, прикрылся локтем. Трибун, с которого слетел шлем, бросился к столу, схватил лежащий на нем легкий пилум48, и запустил им в меня. Наконечник просвистел в двух пальцах от моего плеча, и пилум повис в шкуре палатки. Я заметил, что трибун смотрит мне за спину.
– Прикончи его! – заверещал он.
Сзади меня вырос вооруженный гладиусом горе-воин, кидавший табурет. Вдвоем они попытались оттеснить меня к краю палатки, лишить маневра. Отступая, я перевернул стол, используя столешницу в качестве оборонительного заграждения. В разные стороны полетели чашки, свечи с подставками, тарелки, по полу разлилось недопитое вино. Надо признаться, эти двое знали, с какой стороны держаться за меч, и ничуть не порочили свое сословие всадников
