Нина Васильевна стояла рядом с мужем, забыв обо всем, и только разглядывала гостей. Лицо ее разрумянилось, седая прядь волос выбилась из-под повязанного поверх головы платка.
«Родная наша мама…» – глядя на нее, думал Владимир. Он помнил ее постоянно хлопочущей по хозяйству, умеющей складно и просто говорить о семейных делах и решать их с той твердостью, которой так не доставало отцу, вечно занятому на работе. Ей было трудно в жизни, но всегда жила для детей – для себя времени не оставалось – ведь их было пятеро: два сына и три дочери – и всех успевала обогреть вниманием и заботой, никого не обижая. Сколько мудрости в ее глазах… Только книг она не читала, хоть и закончила перед войной семилетку – некогда было читать. Придет вечером с работы, уставшая, прилечь бы на часок, но нет, идет на огород, чтобы до заката солнца успеть прополоть грядку моркови. Он поймал себя на мысли, что никогда не забывал эти морщинистые, покрытые сеткой синих вздувшихся вен руки: пальцы заскорузли от времени, суставы опухли от бесконечной работы, холодной воды и многочисленных травм, полученных на мебельной фабрике. Перед каждым праздником, будь то Рождество или Пасха, одернет мать бережно белые кружевные занавески у простенького иконостаса, снимет с высокой полочки на кухне икону Богородицы в сине-голубой деревянной рамке, доставшуюся вместе с приданым по наследству от бабушки, и, перекрестившись, нежно протрет осевшую пыль сначала с иконы, потом с полочки, и, аккуратно поправив шторочки, произнесет с облегчением:
– Вот и управились к празднику…
Владимир поднял голову: чисто убранные образа, блестящие в ярком дневном свете глаза Божьей матери смотрели на него. И хоть с детства никто не учил молиться, ему вдруг захотелось перекреститься. Он взглянул на мать и с удивлением для себя заметил, что ее взгляд чем-то напоминал лик иконы.
– Лесокомбинат, где я отработал почти всю свою жизнь, совсем развалился, – заговорил отец. – Последнее грабят, по домам растаскивают. Так мало того, еще и жгут. Все прошлое лето горел нижний склад. От дыма задыхались, пока осенью дожди не залили да снег не выпал, – лицо его раскраснелось, глаза посоловели, на лице выступили мелкие капли пота.
– Да, да, батя, – рассеяно отозвался Владимир, – видели, что осталось от комбината, до самой Кии все чисто. Ни одного крана не видно, ни штабеля леса.
– Да! Переменилась власть: была твердая с матерком, а теперь помягче, да с ветерком. Как ветром выдуло склады с пиломатериалом, технику лесозаготовительную куда-то унесло. Не устояли и сами цеха. Сначала ночью, а потом и в открытую посдирали с них шифер, поснимали с петель ворота, обрушили перекрытия, сейчас стены разбирают, – отец говорил о близком, наболевшем.
– Теперь обратного пути нет, батя, – ответил наконец Владимир.
Василий Петрович опустил мутные, выцветшие глаза и, тяжело вздохнув, развел руками:
– А ты знаешь, сколько лет все это строилось, сынок, сколько мы работали? – не унимался старик. – Каждый год то бревнотаску новую построим, то цех или гараж. Старались люди, начальство ругалось, ночами не спали, сутками работали, чтобы успеть вовремя объект сдать. Если план не выполнили по вывозке, отгрузке или тарной дощечке, ругань до самого Кемерова стоит. На партсобрании с начальства стружку снимали, только держись. А теперь тишина. Никому ничего не надо. Жалко сил, потраченных напрасно. Хоть я и на пенсии, но душа болит, глядя на эти безобразия.
