– Он же раньше так не пил, – удивился Владимир.
– Так раньше и зарплату водкой не давали, – возмутилась сестра и, немного помолчав, спросила:
– А ты тоже раньше вроде так не пил. И от родителей как бы трезвым пришел.
– Да там как-то неудобно было, – виновато прятал глаза Владимир, – а здесь с Николаичем под настроение и набулдырились. К родителям когда пойдем?
– К двенадцати мама приглашала. Еще ведь помочь надо приготовить. Чай будешь?
– Да что ты! Пока не могу. Пойду умоюсь, разомнусь, там видно будет.
Любовь Васильевна пошла в спальню будить мужа.
– Подожди, подожди, – бормотал Анатолий, не открывая глаз. – Можно я у вас посплю? Домой не пойду, не могу идти.
Жена сначала не могла понять в чем дело, потом захохотала и бесцеремонно скинула на пол одеяло:
– Вот так напился! Родной дом не признал!
Анатолий медленно открыл глаза и не смог сразу понять: где он и почему так холодно? Но услышав раздраженный голос жены, пришел в себя:
– А что, я нормальный. Хорошо себя чувствую, – с трудом выдавил из своего нутра, усевшись на кровати, отрешенно уставился похмельно опухшими глазами в побеленную стену.
Потом вдруг нахмурился, встал на ноги и не спеша направился в ванную:
– Щас умоюсь, и через полчасика – как огурчик.
К двенадцати часам, как и договаривались, собрались в родительском доме. Василий Петрович в праздничном темно-коричневом пиджаке при всех медалях и орденах. Одни тусклые, с почерневшими от времени краями и потертыми лентами, – это с войны, другие – блестящие, новенькие – это юбилейные. Светло-голубая рубашка придавала особую красоту и торжественность. Это был его день. День его рождения. И не беда, что пришли только старшая дочь с мужем да младший сын с внуком. Остальные дети не смогли приехать по разным причинам.
Это на пятидесятилетие, да на шестьдесят, когда еще полон сил, собирается много друзей, родственников, как на свадьбу. А на восемьдесят и друзей мало осталось в живых, да и родственников поубавилось. Остался только близкий семейный круг – жена, дети, внуки.
Нина Васильевна в новом темно-красном байковом халате уже накрыла стол. Посередине стояла, сверкая в дневном свете белой фольгой, бутылка шампанского. Рядом – бутылка пшеничной самогонки.
– Ты сегодня прямо как жених, – обнимая деда, похлопал по плечу Саша.
– А ты как думал, внучек!
– Он еще молодой и бодрый, – улыбался Владимир, помня недавний разговор с матерью.
– Ты знаешь, сынок, у меня молодость была убита войной, а старость – перестройкой.
– Это точно, – простонал Анатолий, почти падая на диван от усталости.
– Вот так всю жизнь. Работал не покладая рук, а теперь на пенсии. Правда, на пенсию не обижаюсь. Хорошая пенсия, хватает нам с бабкой. Да еще детям немного помогаем. А ты что-то, Анатолий Николаевич, сегодня тяжелый.
– Я? – удивился Анатолий. – Да вроде бы ничего, с утра было маленько.
– Это он, дед, с «Господами офицерами» засиделся до полуночи, – усмехнулся Саша.
– А что делать, – хмельно язвил зять. – Я что виноват, что зарплату жене водкой да рубероидом дали. Рубероид, его ни выпить, ни съесть нельзя. Только пропить можно. Ну а водку, ясное дело…
– Да… Что творится, – покачал лысой головой Василий Петрович. – Я этих демократов не пойму, партий каких-то навыдумывали: «Яблоки», «Любители пива», а я смотрю, ничего не понимаю, по-моему они все на одно лицо. И все что-то ругаются и ругаются между собой. Выборы что ли скоро, сынок?
