Жорик негромко постучал пальцами по дверному косяку: – Тётка Вера, это я, – даже без восклицательного знака, потому что при дружках он был шустёр и нагловат, а в одиночку всё-таки не по славе застенчив.
Никто ему не отозвался; кобель и тот промолчал как очень добрый знакомый, лизя мокрым языком давно высохшую косточку.
– Тётка Вера, ты спишь? – слегка погромчел Жорик, неуютно перекидывая с подмышки в подмышку угловатый кусок сала, который мешал лёгкости движений и предстоящего разговора. Можно было бы взять его в руки, но тогда он сразу, как бельмо, попадётся Верочке на глаза, и она про него обязательно спросит. Она может даже подумать, будто это подарок ей в свёртке, и возникнет неловкость меж ними – ведь Жорик хотел не дарить, а продать.
– Ктой-то там?
Из сарая сначала показалось ведёрко-подойник, а следом за ним полноватая пожилая дама. Именно дама, потому что для деревни она выглядела излишне вальяжно, как белая высокомерная гусыня среди согбенных к земле кур. Её густые седые волосы взвились к небу пышной причёской, и казалось, что по мраморному залу не глядя под ноги движется к трону герцогиня с буклями – в блестящих резиновых ботах.
– Ооо, Юрочка пришёл!
Она, наверное, единственная в деревне зовёт его Юркой, как при крещении, потому как сама и была на крестинах кумой. Тогда тётка Вера, молодая да легковесная разведёнка, опозорилась при всех людях, при церковке – от неумеренного праздничного пития крепчайшего первача нарыгала прямо в купель; а когда её попытались вывести добром, на свежий воздух не пропитанный запахом ладана – то и буянила, и дралась. Может быть, после этого срама она бросила пить: но самогонку всё ж гонит, теперь сладко любя денежки.
– Ты что ж это, родненький, опять вчера зажигал у Валерки?
– Откуда ты знаешь? – Жорик сконфузился, словно в маленькой деревне жили люди-инвалиды без языков и ушей.
– Так ведь Нинка ко мне за баклажкой прибегала. Целых два литра взяла – значит, большая компания, и без тебя им никак не обойтись. Ты ведь у нас всехняя душа.
Всехняя; казалось бы, такая безмерная душа должна вести людей за собой, озаряя путь светочем сердца и подстёгивая слабых рвением терпеливого упорства. Жорик ведь знал своих товарищей с малолетства, и всегда они кучковались вокруг его улыбчивого обаяния, доброй щедрости и необидного юмора. Но почему-то, повзрослев, он в этой компании стал ведомым: его теперь всё чаще подначивали на слабё – а слабо, мол, Жорику – и даже Георгием называли, только чтоб подстегнуть к какой-нибудь шалости.
Вот и сейчас он слегка зарделся от компанейской славы:
– А куда я денусь? Они ведь без меня разбегутся в разные стороны.
– Да разве обязательно сутками пить? Вон лучше бы старикам огороды пропололи.
Жорик посмотрел на подпаливающее землю солнце, на длинный и широкий Верочкин огород; и ясно узрев лень в своём коренастеньком теле, тут же отбрехался: – Пусть им дети их помогают, которые разъехались по городам. А то кто-то будет получать удовольствие, а другие работать за них.
– Много ты наработал, – хмыкнула тётка, трепанув по загривку ластящегося пса; и села в тенёк на завалинку, рядом поставив пустое ведёрко. Оно грякнуло об землю, вызвенив под днищем то ль камешек, то ли зачерствевший собачий котях. – Вот так и ты порожне звенишь на деревне.
Жорик немного обиделся: всё же он считал себя нужным человеком, и если даже не аховским работягой – ах! – то и не трутнем – ой!
