Он шёл неспешно, смахивая сорванной веткой белые головы одуванчиков. Нагнувшись, вырвал один толстенький стебель, и слегка раздвоив его концы, попробовал пискнуть как в детстве. Но ничего не вышло: то ли одуванчики нынче иные, безголосые – а скорее всего, что руки у него огрубели да голос осип.
Жорик мысленно сейчас разговаривал сам с собой – вернее, с девчатами – о великой силе мужского единства. Он снова представлял рядом свою сердечную компанию, и тут же легко находил слова и доводы, с которыми растерялся в беседе. Может быть, он думал немножко иначе: но самая суть его мыслей была неизменна.
– Девчата и бабы – вы спрашиваете, почему мы, мужики, выпиваем? – я отвечу от себя; а другие мужчины, мужички и мужчинки пусть лепят свою правду-матку.
Знаете, девчата – водка каким-то наркотическим образом предполагает в себе неукротимую дружбу. Дурость, конечно, по-трезвому: но когда я встречаюсь с совершенно чужими людьми – сам наподдаче, и они уже навеселе – то мы все становимся чудесным волшебством братственны друг дружке, как будто выползли из одной бабьей утробы, и её материнское ой-ой-ой при тягостных родах наделило нас одним русским языком, безо всяких импортных примесей и закавык, в которых сам чёрт ногу сломит.
Знаете, бабы – водка каким-то любвеобильным образом мирит нас с вами. Если мы – вот с тобой, например – в ссоре, даже в дебоше, и разругались навдрызг, а настроение моё становится от этого тяжким, как будто мне чёрное небо на слабые плечи упало – то выпивая сначала мелкую стопочку, я уже предполагаю что мы завтра помиримся, хлопая следом вторую, убеждаюсь что послезавтра ты сладко от меня забеременеешь, а через неделю после третьей у нас родится голопузая тройня, и я, счастливый, буду возить их в большой разноцветной коляске.
Вот только, добрые девки, я не знаю, что такое любовь. Вы слишком добры ко мне, и поэтому сразу позволяете все ласки да нежности, которые меж нами возможны, и я очень быстро насыщаюсь такой скорой любовью, почти не понимая её сердечного значения и для чего она моей душе предназначена; а вот если бы я побегал годик, иль даже два, по едва видимым следам чьих-нибудь милых каблучков, впитывая жаднющим носом может быть уже неразличимый аромат обожаемого тела и его ромашковых духов – тогда я узнал бы любовь, и всегда различал её трепетный посмех в весёлой женской разноголосице. —
Тут мыслей немного – всего на пять минут разговора; но потому как Жорик думал сумбурно, перескакивая с одного на другое, а потом снова возвращаясь к началу, то ему их хватило на целую дорогу.
Он подошёл к своему дому уже втемнах. Хлипенький на свету, дом сейчас казался большим да мрачным, как будто самые тайные, опасные его углы и стены, укрылись в густой высокой сорняковой поросли. Но ни ушастые лопухи, ни колкий репей со жгучей крапивой Жорика не пугали – он давно ходил под эти кусты как в сортир, после того как развалился его ветхий деревянный сральник. Иногда, под ветер, во дворе припахивало свежим гавнецом: оно смешивалось с ароматом свиного, коровьего и лошадиного навоза – а лучшей амброзии для деревенских носов нельзя и придумать.
Из репейника радостно выскочил приблудный пёс, лядащий как многажды обгрызанная мосолыжка; он тявкнул пару раз – но может быть понимая, что уже спят все, тут же затих, и ткнувшись носом в Жорикову штанину, сопроводил его до порога, сам как приставучий репей. А не получив косточки, спокойно, не ропща, улёгся перед закрытой дверью.
