– Я давала тем по любви, или во всяком случае, по симпатии. А твой капитан бестолковый болван. О чём я буду с ним говорить до и после? да и сможет ли он завлечь меня такой пустой головой.
– Ну ты и дура! Зачем тебе голова, если хрен есть моржовый?
Они недоумённо посмотрели друг на дружку; потом распоняли сами себя, и расхохотались. Их смех был намного веселее и привлекательнее, чем ругань.
Почуяв, что девчата сейчас обязательно заметят меня, я лично им подал голос: – Миленькие, а что будет со мной?
Мадонна удивилась мне как мышонку на письменном столе, и ойкнула: – ой… Ойёёй!
Но француженка смело показала мне на норку, на дверь:
– Да идите вы на хрен!
– Как же так? – съехидничал я, уже унося свой длинный хвост, длинный нос, и всё остальное.– А пристрелить меня за поедание младенцев?
– Хорошо. – На порозовевшем лице мелькнуло подобье иезуитской улыбки. – Когда будете выходить из подъезда, я на вас цветочный горшок сверху сброшу.
В самом деле: выходя, я услышал шурхание над макушкой, и интуитивно отскочил в сторону – лишь слегка зацепило плечо. Но это был не цветочный горшок, а воронья какашка.
============================
ОСОБНЯК
Долго путешествуя пешком по полям, лесам и весям, выпив всё из фляжек до капли и томясь от жажды, когда солнце палит безжалостно, особенно по таким вот открытым миру путникам – я люблю зайти в маленькую деревню, выгадывая где-нибудь у захудалого двора деревянный колодец с воротом. Таких уже мало осталось на свете; но если наткнусь, увижу иль унюхаю, то обязательно сяду возле него пообедать.
Уж кажется, мучила такая страшная жажда, что и ведро бы выпил, и весь этот благодатный оазис в раскалённой пустыне – но хлебнёшь всего лишь с поллитра студёной воды, пахнущей тиной да лягушками, и всё – желудок от копчика до глотки наполнен сытостью, разнотравьем, ароматами и впечатленьями. На рюкзаке разложен простецкий обед – хлеб сало картошка да лук – а я сижу фонбарон, словно предо мною графское рандеву с десятью переменами блюд. И во фляжке не вода, но вино – я пьянею от необъяснимой радости тела и духа.
Из воротец вышел подслеповатый дед в овчином жилете и внуковой кепке-бейсболке. Приложив ладошку ко лбу, он оглядел меня с дали – но не узнал как чужеродного незнакомца. А подойдя ближе, то вроде б узнал; и спросился: – Пардон, вы не вы ли здесь жили столетье назад, когда дом тут в поместье стоял огромадный – с обслугой, статуями, да жёлтой конюшней?
– Может и я, милый отче. Сам не помню, из памяти временем стёрлось, и наждачной бумагой много-многих событий. А что вы хотели узнать у меня, если я?
– Да вот мне от бабки достались, а ей от прабабки, а той от прапра: ключи-то от вашего барского дома нужны вам? хоть и отворять уже нечего.
– Ничего, я возьму. Принесите мне, отче, пожалуйста.
Он вздохнул, уходя: наверное, вспомнил себя ну совсем ещё маленьким отроком, кой со страхом и неизведанной сладой блуждал среди белых статуй, представляя себя как хозяина на белой же лошади – и рядом бледной барышни очарованный взор.
Я встал на приступок колодца, потом на венец, чёрной шпорой ботинка попирая подгнивающее древьё. Где же земли мои, прекрасные многородные земли, не отягощённые дворянским распутством и ленью? Поля, лес, река – сине-жёлто-зелёная нега, в которой…
– Пардон, – прервал тут мои размышленья бестактный старик; и я едва не упал. – Вы просили ключи свои, ваше сиятельство. Вот они.
