Теперь было лето, и он прятался от людей уже не в парке, как зимой, а на реке, за плотиной, в густых острых зарослях камыша. Загорал (хотя врачи и это запретили), отдавая солнцу не нужное теперь никому и ничему другому свое молодое тело, – на крохотных каменных островках, где разбивалась река на многие, почти ручьевые течения, избегая шумных мест, а тем более – центрального пляжа. Там бывала Света, там загорал Селезень и подобные ему, там был простор – каменный, песчаный, водный, воздушный, солнечный – для многих людей, там большим шумным потоком текла жизнь, и там никто не спрашивал, зачем жить. А здесь, на уродливых, искривленных, пахнущих илом и дохлой рыбой маленьких камешках, едва вмещающих одного человека, эта жизнь кончалась. Она упиралась в вопрос, вставший поперек всех течений юности, твердокаменной, высокой стеной, перекрывающей даже небо, к которому он все чаще обращался…
Спасение явилось не с неба, а из этих же островных зарослей. Однажды под вечер на одном из таких укромных, чисто журчащих речных потоков увидел Григория Алексеевича – учителя русского языка и литературы из соседней школы, фронтовика, которому было уже под семьдесят, но который всегда выглядел свежо и собранно. Его облик полностью соответствовал его манере преподавания, строгой, даже суровой, – ястребиный нос, тяжелый, давящий взгляд жестких глаз цвета ржавого металла. Судя по рассказам знакомых ровесников, не было ни одного ученика в школе, который не боялся бы этого взгляда.
Однако сейчас, когда Сергей вынырнул из кустов и неожиданно встретился с учителем, увидел совсем другое лицо – приветливое, доброжелательное, и даже подумал: врут все о нем.
Очень худой, в черных «семейных» трусах он обтирался возле воды, часто обмакивая вафельное полотенце и слегка отжимая его. Сергей знал, что купался учитель почти круглый год, видел его не раз в этих местах, вот так же обтирающимся глубокой осенью (в любую погоду, даже в зимнюю стужу он всегда открывал форточку в классе, объясняя: «Когда жарко – я нервничаю, а вы ведь не заинтересованы в том, чтобы я нервничал»).
– Как дышится! – приветственно произнес Григорий Алексеевич.
Сергей не понял, то ли это был вопрос, то ли просто возглас. Почему-то ответил:
– Не очень хорошо.
– Это почему же? – учитель остро, впрочем, не больно, кольнул глазами.
Сергей уже решил не продолжать разговор – скрыться, как и появился, но учитель добавил:
– Ну, рассказывайте, молодой человек, почему Вам не очень хорошо дышится.
– Сердце…
– А что с сердцем?
– Ревмокардит… Так говорят…
Сам не знал, почему вдруг этому человеку, случайному собеседнику так бессмысленно прямо все выложил (может, потому что услышал обращение «Вы», – свои учителя до этого не снисходили), и теперь уж точно решил немедленно уйти.
Уже за спиной, уже нагибаясь, чтобы укрыться в густом зеленом плетиве низкорослого кустарника, услышал нечто неслыханное:
– А это не болезнь, вы знаете?
…Через полчаса Сергей поверил – нет, пока еще не в слова учителя, – а в то, что вживается в новый, совсем иного порядка вопрос: выходит, тот диагноз, который вышиб его не только из спорта, а из жизни, – не болезнь? От этого можно избавиться?..
Еще через полчаса нес от учителя две брошюры, в которых рассказывалось о беге трусцой…
Оставшаяся половина лета ушла на привыкание к новому лекарству – на осторожное прощупывание сердца бегом. Лишь к осени позволил себе действительно бегать, а не «трусить».
