В одно касание они перемахнули ручей и, не останавливаясь, рванули вперёд. Сначала ошалевшие укры даже не поняли, откуда выросла эта мабута[16], молча рванувшая вверх, захватывающая ртом воздух, выдавливаемый из лёгких учащённым дыханием. И это «ах-ха-а-а, ах-ха-а-а», вдох-выдох, неслось вдоль цепи атакующих. Рыскающие взгляды, застывшие на спусковых крючках пальцы и несущийся по цепи вдох-выдох. А потом будто взорвавшееся ура, мат, взрывы гранат, автоматные очереди, крики, и пошла зачистка по траншеям.
Клён окинул взглядом лощину: всё ещё горели его три танка – два справа и один слева; бугрилось телами погибших поле – совсем немного, но это были его солдаты, и заходили желваки на скулах под натянутой кожей; эвакуационные команды собирали раненых. Он доложил о выполнении приказа, и комдив не скрывал радости, обещав «загнуть» фланги другими полками, а его немедленно сменить на захваченных позициях. Комполка ждал, но фланги оставались открытыми, а обещанной ротации не было, только доносилось из рации: «Да, да, подходим, мы рядом, мы скоро…» И так до самых сумерек, пока стало понятно, что никто не придёт. А зачем, когда доклад ушёл в штаб корпуса: высота взята. И теперь комдиву можно было колоть дырочку на мундире и менять полковничьи погоны на генеральские. Цинично, но, в общем-то, типично.
Укры сначала засыпали взятые траншеи минами, а затем обошли с флангов. Клён понимал, что полку осталось жить до утра, и потом его полк накроют минами, снарядами и ракетами, а затем теперь уже укроповская мабута зачистит траншею, безжалостно добивая раненых. Он давно уже понял суть и выгоду этой странной войны, её циничную ложь и жуткую правду, потому и отдал приказ на отход.
Ночью батальоны бесшумно снялись и отошли на исходную, вынеся всех «трёхсотых» и «двухсотых».
Комдив обвинил полковника в трусости, ни словом, ни взглядом не укорив командиров двух других полков, не выполнивших его приказ и не пришедших гибнущему полку на помощь. А Клён смотрел на своего комдива и думал о том, что никакая генеральская звезда не стоит спасённых им жизней. Что он выполнил невыполнимый приказ и взял опорник. Что ему ещё идти дальше на запад со своим полком. Что сегодня батальоны поверили в него и в себя, потому что взяли высоту малой кровью и потому что именно он вёл их.
Он ещё не знал, что стал для полка, да и для всей дивизии чуть ли не легендой, и солдаты с восхищением наперебой рассказывали, как Клён вёл в атаку своих солдат в полный рост, расчищая короткими автоматными очередями путь. Как первым ворвался в траншею, круша врага прикладом автомата, потому что закончились патроны, а потом ножом, сапёрной лопаткой и всем, что попадалось под руку. И никому было невдомёк, что у комполка не было никакой сапёрной лопатки, что он не крушил головы укров прикладом автомата, потому что у него был автомат со складным прикладом, и что за всё время боя он не обнажил нож. Просто он стал легендой, этот молодой отважный полковник, умеющий воевать и беречь солдат.
Конечно, не дело комполка водить в атаки своих солдат: его место на КП полка. Поднимать в атаку бойцов – это дело взводных или, в крайнем случае, ротных. Но здесь был особый случай и честь офицерская не позволяла ему прятаться за спинами своих бойцов, идущих на смерть. Он именно так понимал свой долг командира: быть рядом со своими бойцами в момент смертельной опасности. Для него честь, долг, совесть всегда были в приоритете. Его так воспитали.
