– Тоже мне, герой! Да таких надо перед направлением в госпиталь на «губу» сажать и стоимость лекарств взыскивать. И вообще это равносильно попытке дезертирства: надо боевую задачу выполнять, а он, видите ли, телеса на солнышке греет. Понимаешь, Саныч, этот крендель вылез из мотолыги[4], стащил броник, снял берцы, напялил тапки – и житуха ему сразу в кайф пошла. Но тут откуда ни возьмись жужжалка прилетела. Ваня вместо того, чтобы в траншею нырнуть или на худой конец под сосну спрятаться, давай отмахиваться тапком от беспилотника, как от назойливой мухи, а тот возьми да урони «маслёнку»[5].
– Жарко было, – лениво оправдывался Ванечка. – Аж чехол от броника мокрый, как из воды вытащили.
– Ага, ему, видите ли, жарко, а остальным холодно, что ли? Будь этот теннисист в бронике – обошлось бы, – рассудительный Паша такого легкомыслия не позволил бы. – А так осколками располосовало от плеча до пояса. Ну что с него взять: брянский, дикий лесной человек, никогда сроду беспилотники не видал, вот и давай тапками разбрасываться. Не бережёт казённое имущество.
– Да это мои тапки были, – улыбается Ванечка. – Хочу – ношу, хочу – ими «птички» роняю…
С Пашей обнялись крепко, а вот Ванечку лишь приобняли аккуратно: как бы не ровён час не навредить. Очень уж «аксельбант» через грудь красный, не воспалился бы… Разгрузили машину играючи, что называется, в одно касание: хоть и загнали в сосны, но беспилотники – хищники глазастые, так и норовят на макушку какую-нибудь хреновину опустить.
Пока распаковали и разнесли привезённое по закоулкам, Ванечка сварил кофе, разлил его по чашкам, пододвинул миску с печеньем.
– Это не из гуманитарки, сам в магазине купил, – успокаивает он, видя, как мы, переглянувшись со Старшиной, не притронулись к угощению. Он знает, что у нас принцип: ничего из доставленной гуманитарки не брать и даже глотка воды не пить. А жара нешуточная, сухость во рту дерёт горло, сейчас бы газировочки холодненькой, но её в ближайших двух десятках километров днём с огнём не сыскать, так что придётся довольствоваться горячим буржуйским напитком. А ещё любоваться восхитительным пейзажем – бритыми «смерчами» и «Градами» макушками мачтовых сосен.
Сначала Старшина всё никак не мог наговориться, ходил вокруг тубусов из-под чешского и шведского гранатомётов, нашей «стрелы» и «шмелей», сваленных в углу двора, ворочал их, протирал надписи, шептал что-то – не иначе ворожил, расспрашивал, советовал. Короче – шаманил, чёрт полосатый.
На пластиковом садовом столике теснились разномастные чашки, пепельница полнилась окурками (половина – моих), накатывала дрёма – сон минувшей ночью был рваным: то звонки разрывали на части тишину, то приезжали и приходили званые и незваные гости и друзья-товарищи, а с рассветом по холодку подъем и снова в путь. В машине подремать не удалось – пришлось головой крутить на все триста шестьдесят и пялиться в небо, чтобы не прозевать «птицу», так что немудрено, что сонливость накатила и просто валило с ног.
Поддерживать беседу желания не было, и, откинувшись на спинку садового пластикового стула, погрузился в приятную полудрёму, не обращая внимания на стоявший вокруг грохот: арта привычно играла в «пинг-понг». Порой земля начинала трястись в эпилептическом припадке, дом подрагивал в нетерпении, будто собирался пуститься пляс, да и стул подтанцовывал, но всё это никак не мешало моему погружению в нирвану. К тому же грохотало поодаль, а значит, у нас полная безопасность.
