Я чувствую одновременно облегчение и опустошенность. Я напугана. Я сердита. И я не знаю, чем все это закончится.
Слезы градом катятся по моим щекам, а я не могу даже поднять руку, чтобы вытереть их о пижаму.
Голова болит от сдерживаемых рыданий. Я зарываюсь лицом в подушку, и она тут же становится мокрой от слез.
Дверь в палату открывается, но я так и не поднимаю головы. Мне и без того ясно, кто это.
Вздохнув, она усаживается рядом со мной на постель. Габби.
Лишь тут я позволяю эмоциям прорваться наружу. Я плачу и чувствую, как они покидают меня. Страх, злость и замешательство. Боль и облегчение.
Меня сбили машиной. Кто-то врезался в меня со всего размаха. Переломал мне кости, порвал артерии и убил ребенка, которого я даже не успела полюбить.
Габби – единственный человек в мире, от которого я не прячу свою боль.
Она крепко обнимает меня, пока я рыдаю в подушку.
– Плачь, – говорит она. – Пусть все уйдет со слезами.
Мне так трудно дышать, что кружится голова.
Потом я поворачиваюсь и смотрю на Габби. Она тоже плачет.
И от этого мне становится легче. Как будто своим присутствием, своими слезами она забирает у меня часть боли.
– Дыши, – говорит Габби и делает пару медленных вдохов.
Я не сразу понимаю, о чем она. Лишь спустя мгновение до меня доходит, что я совсем не дышу. Воздух будто застрял у меня в груди. И вот я даю ему прорваться.
Я как будто выплевываю его из себя и судорожно набираю новую порцию. И вдруг ощущаю, что я жива.
Жива, несмотря ни на что.
– Я была беременна, – говорю я сквозь рыдания. – Десять недель.
Слова эти рвут меня изнутри, заставляя страдать еще больше.
Мне не надо говорить Габби, что я ничего не знала про ребенка. Не надо объяснять, что я не была к этому готова. Никакие слова тут не нужны.
Габби знает это не хуже меня. Ей и без слов все понятно.
Она крепко обнимает меня и слушает, как я плачу. А еще она регулярно напоминает о том, чтобы я дышала.
И я дышу. Ведь я живая. Да, напуганная. Да, покалеченная. Но живая.
* * *
Мы с Итаном кружим по кварталу в поисках парковки. Казалось бы, во вторник утром люди должны сидеть на работе. Но нет, вся улица забита машинами.
– Кстати, когда ты выходишь на работу? – спрашиваю я. Итан уже дважды отпрашивался под предлогом болезни.
– Завтра, – говорит он. – У меня осталось несколько дней от отпуска, так что это не проблема.
Ужасно не хочется, чтобы он выходил завтра на работу, но что тут поделаешь? Просто жаль разрушать тот уютный кокон, в котором мы спрятались от всего мира.
– А вдруг я объемся булочками и растолстею до безобразия? Что тогда?
– Ты о чем? – Видно, что Итан слушает меня вполуха, пытаясь отыскать хоть одно свободное место.
– Тогда все? Прощай наши отношения?
– Можешь не стараться, – смеется он. – Наши отношения – это навечно.
Я бросаю взгляд в окно.
– Я еще найду твое слабое местечко, мистер Хановер. Найду, чего бы мне это ни стоило.
Итан тормозит на красный свет.
– Я уже потерял тебя однажды и знаю, что это такое.
Загорается зеленый, и мы едем дальше.
– Тебе придется подыскать что-то по-настоящему серьезное, чтобы я согласился добровольно расстаться с тобой.
Я улыбаюсь в ответ. В эти дни я только и делаю, что улыбаюсь.
Наконец нам удается найти свободный пятачок.
– Вот почему люди бегут из этого города, – говорю я, пока Итан втискивается в пространство между двух машин.
Мотор глохнет, и мы выбираемся наружу.
– И не говори. Я ненавижу этот город всякий раз, когда кружу, как стервятник, в поисках парковки.
