Она мучилась и все ждала, что это пройдет: и его отъезды, и ее подозрения.
Меж тем, уходил год за годом, Даша молчала, потом смирилась, рубец на сердце затянулся, но не исчез. Росли дети. Саше исполнилось четырнадцать лет, Сереже восемь. Стала чаще наезжать на свою дачу и захаживать в гости Илюшина сестра.
Дом свой Наталья Андреевна, в конце концов, отремонтировала, сад привела в порядок. За эти годы она изменилась, не характером, она поменялась в другом. Она вдруг стала истовой богомолицей и часто заявляла Даше со своей обычной безаппеляционностью:
– Я – человек воцерковленный. Вы нет, ни ты, ни Илья.
Она, казалось, гордилась этим, как новым званием.
Даша и Илья веровали в Бога всегда. Но и она, и он считали, что эта вера должна быть тихой, внутренней, не прилюдной. Они подсознательно чувствовали, что вера сродни любви, это тайна души, которую стыдно и некрасиво выпячивать наружу. В церковь они ходили чаще, чем прежде, но только тогда, когда внутри их что-то толкало, звало и тянуло в храм.
Даша ощущала Бога сердцем. Утром и вечером она молилась про себя и разговаривала с Ним. Она обращалась к Нему за помощью и поддержкой обыденными словами, так, как по-житейски, просто разговаривают с давним, добрым другом, доверяя ему сокровенное.
С Натальей Андреевной Даша держалась по-родственному приветливо, но на некотором расстоянии, как и Илья.
Обедая как-то в доме Головиных, Наталья Андреевна спросила Сашу:
– Ты думал уже, в какой институт будешь поступать после школы?
– Еще нет.
– Может быть, тебе стать врачом? – эту фразу она произнесла полувопросительно-полуутвердительно, как дело для себя решенное.
Саша пожал плечами.
У Натальи Андреевны детей так и не было. Между племянниками она всегда выделяла Сашу и привечала его. Он бегал к ней в гости, она брала его с собой путешествовать на катере по Волге. Создавалось впечатление, что из всего семейства она по-настоящему искренне любила только его. Эта ее избирательность была непонятной и необъяснимой. Саша был умен, серьезен, учился хорошо, может быть, она нашла в нем родственную душу.
Три года спустя при ее содействии, помощи и связях он поступил в Московский медицинский институт и стал на постой не у бабушки с дедушкой, а в ее квартире.
IX
После той знаменательной выставки, перевернувшей их жизнь, Илья стал модным, востребованным художником. Те, кто десять лет назад хаяли его работы, а самого его называли ретроградом, вдруг разглядели в тех же картинах глубокую и загадочную русскую душу.
Эта новая, яркая жизнь, внимание почитателей его таланта, поездки за границу, новые выставки и большие гонорары, все то, о чем он когда-то давно мечтал, пьянили его и дурманили голову, как выкуренная после месяцев воздержания сигарета. Состояние головокружения, чувство свободы от унизительного ярма бедности, ощущение простора, когда рушатся все преграды и границы, были сродни первой любви и первой близости.
Но неиссякшая любовь к Даше и детям, въевшиеся в кровь нравственные обязанности перед своим домом, не успевшие вдали от столиц дать чревоточину, и генетическая интеллигентность удерживали его от загульного пьянства, от кабацкого размаха, хамства и высокомерия. Он не стал, как многие из того круга, в котором он теперь оказался, презирать низших и бедных и не замечать несчастных. Более того, он старательно избегал предлагаемой со всех сторон дружбы и близости, словно боясь заразиться. В обществе, в которое он попал волею судьбы или милостью Божией, его посчитали холодным, скучным и заносчивым, хотя он не был ни тем, ни другим, и перестали приглашать в гости, но не отталкивали, а, по-прежнему, встречаясь на приемах и выставках, приветствовали его любезной напускной улыбкой.
