Когда спина Владимира исчезла в проеме двери вслед за спиной брата, Серега растерянно произнес:
– Кать, может мне уйти? Надо, наверное, уйти. Пойдем, Валька…
– Сиди пока! – скомандовала сестра. – Никто не гонит. Пока моется, надо подумать.
– В чем дело? – не поняла Лора. – Что происходит?
– Да я ж тебе не писала! – С досадой воскликнула Катя. – А все из-за этого паразита. – Имелся ввиду, конечно, Серега. – Провокатор этот. Он его два года травил. Петух, мол, ты петух! А каково Лехе! Сколь лет не по своей вине сидел. Так каким горем ему там далось – в этой проклятущей тюрьме свои законы, свои правила. Он же деликатный, Леха у нас. Да и кто б его спрашивал и с ним считался? А плакал как!.. Про все свои унижения со слезами рассказывал. Он вернулся, жить начал, бабенку себе одну присмотрел, и она вроде благосклонная к нему… А этот идиот, как осатанел! И разговоры заводит дурацкие и дразнит его и подначивает и собой хвастает. Вот какой, мол, сильный. А ты – слабак. Вот он и не выдержал. По-пьянке, опять же… Шилом пырнул этого придурка …в сердце, Лешка-то. Как еще жив остался Серега, непонятно. Может моими молитвами. И врачи изумились, как жив остался?
– Ну, ты и …! – не удержалась Лора. – Да как же ты мог-то…
– Бес попутал… Сам не знаю… Думал, думал, Лорхен!.. Все эти годы, что он в тюрьме был – переживал. Что?.. Не верите? Мне легко, что ли было? А почему так творил сам не знаю. Ну, сволочь я, такая я сволочь! И Бога молил все эти годы, чтоб вернулся Леха. Раскаивался. Валька, ну скажи за меня слово!.. Разве я не каялся?
Валентина торопливо закивала головой.
– Каялся, Лорочка, он. Видела б ты, как он каялся… Плакал по ночам все эти годы. Как вспомнит брата, так плачет. Так ему Алексея жалко. Он ведь днем, как дурак, а еще пьяный… ботает, что не попадя, язык ведь без костей. Везде нос свой сует, а меня-то он не слушается. Я для него дура распоследняя. Он никого не слушается… Авторитетов нет у него. Хоть директор совхоза ему скажет, что новый русский какой. Вот лбину-то расшибет об стенку – присмиреет. А потом сызнова. А переживал он, как подставил Алексея, истинно говорю, все эту амнистию призывал. Газеты до дыр зачитывал, где про амнистию…
– Ну, и что теперь? – растерянно спросила Лора.– Дикость какая! За что! За то, что ты его спровоцировал!
Потрясение было настолько сильным, что она не знала, как выразить боль и негодование, разом вскипевшие в ней.
– Вот про это я тебе и не стала писать, Лора. Больно было очень. Рука не поднималась. Сяду писать, только слезами листок залью…
Еда перестала дымиться, о ней все забыли. Катя плакала беззвучно, утирая слезы. Серега, охватив голову руками, насупленно молчал.
– Кать!.. Лорка!.. Да я все вынесу, чтобы он меня простил! Бля, буду, от сердца говорю! – вскочив, выкрикнул он.
По серым щекам его катились слезы, крупные как роса на рассвете, замершая на траве. Катя поднялась.
– Пойду, белье отнесу. А ты, Серега, сиди и в две дырочки свои посапывай. Лорка, пить ему не давай! Валька, головой отвечаешь! Главное дело твое теперь, молчать, Серега. – Она оглядела стол. – Девки, подогреть все придется. Валька, а ну давай со стола бутылки, я этому провокатору не доверяю. Лучше с собой возьму.
– Да это ж просто библейский сюжет какой-то! – воскликнула Лора, когда дверь за теткой закрылась. – Каин, Каин, где твой брат Авель?
– Ну, ты скажешь, Лорхен! Какой я Каин? Дурак я просто.
