– А ну, прекратить рыдания! Мы оказались у истоков, у нас есть шанс выстроить новую цивилизацию!
Я приветствую пещерных жителей поднятой рукой. Я – ваш, мы одной группы крови! И мой друг той же группы, только иногда напускает на себя, шибко умного корчит. А ум нам не нужен, верно?
– Верно! – отвечают неандеры на чистом русском.
– Тогда – за мной!
Поднявшись от костра, выходим из пещеры. Вокруг море огней, это другие пещерные жители жгут костры, укутываясь в шкуры. Вылезайте, жители! Присоединяйтесь к нам, чтобы пройтись по развалинам дивного старого мира, сбацать на губах реквием, а потом плюнуть на общую могилу Европы! И неандеры таки выползают из нор, присоединяются, после чего мы движемся вроде как по музею под открытым небом. Слева видна ратуша, перед ней в центре площади торчит чудовищная игла, на которую наколот мертвый европеец. Мир праху, дружище, твоя песенка спета, теперь петь будем мы.
– Будем петь? – оборачиваюсь к племени.
– Будем! – потрясают они дубьем. Мы затягиваем песню на непонятном языке, мощную и грозную. От звуков песни дрожит старенький университет, где работает Свен; и готический собор дрожит; и давно погасшие витрины магазинов испуганно звенят стеклами. Я вижу магазин Spit (который и впрямь спит) и указываю – туда! Ворвавшись внутрь, племя безжалостно крошит прилавки, хватит, торговцы, наторговались! Богатые и одинокие, вы все умерли, оставив после себя кучу ненужного хлама, и мы его уничтожаем! А потом опять направляемся в темноту, наполненную некогда священными камнями, нынче годными разве что для пращи. Разобрав мостовую, с камнями в руках и за пазухами, выгребаем на пустырь. Посреди пустыря – аккуратные белые коттеджи, на них сыплется снег. Ага, дом престарелых, похоже, здесь укрылись те, кто выжил при смене эпох.
Заглядываю в одно из окон и вижу Свена, аккуратно раскладывающего по ячейкам таблетницы кругленькое разноцветье (обычное дело перед сном). Первое «колесо» он принимает после утреннего кофе, второе – перед тем, как спуститься в цокольный этаж, где ночует черный «Ситроен». Только завтра машина никуда не уедет; и профессор не будет блистать на ученых советах и симпозиумах; и дровишек новых не привезет – все кончится иначе. Когда я стучу в стекло, Свен вскидывает голову. Брови в недоумении ползут вверх, затем в глазах вспыхивает ужас. Извини, дорогой, шансов у тебя ноль. Неандертальцы глухо ропщут за моей спиной, затем с ревом швыряют увесистые булыжники в хлипкие белые строения, и те рушатся, погребая под обломками своих насельников…
4
Воздух прогревается внезапно, за одну ночь, превращая снег в журчащие ручейки. На улицах появляются легко одетые люди – настолько легко, что кажется: завтра лето. Их много, людей, от которых я отвык за время забастовки. Лица у них веселые, они куда-то спешат, суетятся, мельтешат, будто замерзший мир оттаял, выбравшись из анабиоза.
– Плюс 15 градусов, – указывает Свен на электронный термометр, прикрепленный перед выходом в патио. На этом пятачке видна трава, ранее погребенная сугробами, так что можно вынести раскладной стул, укутаться в плед и сидеть, подставляя лицо робким солнечным лучам. Что, собственно, она и делает. Цвет лица меняется, мертвенная бледность уходит; и бутылки, неизменные ее спутницы, куда-то исчезают. Вечером Свен наводит порядок в доме: пылесосит, протирает пыль, выносит на помойку опорожненную тару (господи, сколько ее!). Помочь? Нет, поднимает руку Свен, отдыхайте. Он вроде как подчеркивает свой статус честного работника, который честно бастовал, но потехе час, как говорится, а делу время. И она что-то подчеркивает своим сидением в патио, они с Ковачем уже два дня как в мансарду не поднимались. Зато регулярно приходит Макс, который уединяется с матушкой, подолгу с ней беседует, и расстаются они довольно мирно.
