И свои недавние мечтанья: а вот взять её за плечи и поцеловать! – показались ему сейчас не только дерзкими, но и глупыми, неуместными и кощунственными. Чувствовал, что близость с Катей возможна лишь как некое таинство, приобщение к священному, такое, какое подспудно чувствует каждый в мгновенья первого соития, чувствует, но в силу цивилизационной дикости своей даже это священное за священное не считает. И жена, и все другие женщины, которые как женщины, были уже в его жизни, показались ему вдруг ненастоящими, даже – странное чувство! – не женщинами, какими-то недоженщинами, муляжами, их женственность начиналась с почти стандартного кокетства и оканчивалась нижним бельём, а чего-то главного, одновременно девственного и материнского, тайного и властного, чему хочется подчиняться всей своей могучей мужской самостью – увы.
«России нужен матриархат, – думал он потом, – нужно персонифицировать то святое чувство родины, живущее в каждом русском мужике, матери, богоматери… Бог-отец – абстракция, а божья мать – живая… Да и кто может верно чувствовать биение жизни, как не самая к Богу близкая сущность, человеческая его жена? Не зря все эти легенды про золотую бабу.
Нет, не дотягивал он до героя, до того типа мужчины, которого может полюбить настоящая женщина. Понимал и мучился этим. Катя может его пожалеть, но не полюбить, какая-то в нём, в них, во всех нынешних, ущербность, они расквасились, расплылись от мирного времени, они вообще не умеют жить в этом мирном времени… «Чего тебе – войны? На войне и дурак героем может стать, а ты вот в обыкновенной, в мирной нашей болотной жизни попробуй стать мужчиной. Не соскользнуть в дешёвую браваду – пить, курить, деньги, понты, а героем быть, чтобы Дева могла тебя не пожалеть, а полюбить» А он бы полюбил… Её одну полюбил и всегда, всё бы для неё… стоп, стоп… а ведь Деве мало, чтобы ты только её любил, даже не мало, это ей вообще не нужно, ей нужно, чтоб ты был героем, и чтобы она тебя за это полюбила… «Я её с другими женщинами спутал, тряпичницами, собственницами… скучно».
– Думала, ты мне уже свою поэму привезёшь. Такое яичко хорошо бы к христову дню…
– Яичко-то я привёз, да из него одного яичницу не поджарить.
– Ну, без аллегорий.
– Да не в одном крещении дело. Из этой одной точки ни прямую, ни кривую не построить.
– Уж определись: поэт ты или геометр.
Год назад, когда Семён подарил ей свою книжицу, нахвастался, как ребёнок, что к 1000-летию крещения Руси пишет почти крамольную поэму, и даже читал начало и маленькие отрывки из вступления.
А первая книжица… Что ж… Пока не издал её, хотелось, чего греха таить, славы, что ли, чтоб узнавали, чтоб благоговейно заглядывали в глаза в ответ на подаренный экземпляр… Но как только это случилось, как только пахнущая типографской краской драгоценность оказалось в его руках, всё вдруг переменилось: «Кой чёрт в этой славе? Перед кем, господи? Не то что известности не хочется, больше – не хочется, чтобы вообще кто-то знал, что этим и этим мыслям – ты создатель, Тот, кому нужно и можно это знать – знает, а остальное настолько мизерно и неважно! Да, было так, что дурацкие капустные вирши о пьянках с друзьями он читал и пел охотно, но едва лишь иная искорка загоралась в странно рифмованных словах, превращая их совершенно в иное вещество – сразу табу: не для всех, это моё и Его. Каждое такое, с искрой, стихотворение было сродни прекрасному беззащитному дитяти, которое ни в коем случае нельзя выпускать одного на шумную, грязную, полную обидчиков улицу. И в то же время верилось, что достаточно стихотворение написать, и в тот же миг всем духовным родственникам оно неведомым образом становится известным, а остальным – зачем? И ещё было странное чувство… измены? Предательства? – возникало всякий раз, когда после Кати, дарил книжку кому-то ещё… Творчество интимно и этим всё сказано. Поэтому заставить его прочитать своё стихотворение было невозможно, а когда читал кто-то другой – он мучился.
