– Ну и зачем ты тогда их пишешь? Для кого? – недоумевал друг Аркадий.
– А детей мы зачем рожаем?
– Да мы и не рожаем…
Но Кате начало поэмы и маленькие отрывки из вступления читал.
Святогор и малых – три
Гроб нашли богатыри.
Пустой.
Постой!
Мерить принялись.
Первый – кто плечом поплоше.
Не видать в гробу Алёшу!
Лёг Добрыня в домовину –
Занял только половину.
Лёг Илья –
Со всех концов щелья.
«Дай-ка я!»
Святогор,
Сварогов правнук,
Самый правильный из равных,
Святогор,
Даждьбожий внук,
Уложил себя, как гору, –
Впору!
Вдруг
Гроб –
Хлоп!
Бросились богатыри,
Все оставшиеся
Три
Отворять,
Вызволять богатыря –
Всё зря!
Принялись рубить мечами –
Гроб покрылся обручами,
В крепь обхватья.
Всё не впрок –
Мольба и злоба!..
– Бросьте, братья, -
Им из гроба
Старший рёк, –
Видно, Бог
Для меня его берёг.
Время!
Вы ж себя виной
Не мутите.
Бог – со мной.
Вам же – дальняя дорога
С новым Богом,
Так и знайте.
Помните себя.
Меня – поминайте
По заветам.
Их беречь вам,
Как зеницу!
Слушайте:
Держать границу.
Сколь ни минуло б веков,
Славить правильно богов,
И в тяжёлый, лютый год
Помнить: мы велик народ!
Помните себя.
Меня – поминайте.
И – прощайте!..
Затряслась гора, горя,
И взяла богатыря…
Читал не как дарил, не как экзамен, а как долг отдавал – так же было и с книжкой, ибо чувствовал – не понимал, до понимания было далеко! – чувствовал, что каким-то неведомым образом Катя вплетена в события, происходящие с ними всеми последние годы.
А что происходило? Произошло? Тронулись вдруг в рост в душе спящие почки? Предназначение, которое с годами затерлось бытом. Он же помнил детское благоговение перед чистым листом бумаги, чистый лист был в его детском мозгу вмещал все возможные чудеса на свете, это не могло быть воспоминанием только-только начавшейся жизни, что было вспоминать 5-летнему ребёнку? – это было вспоминанием иной жизни, другого бытия, бытия не его, Семёна или Юрия Евгеньевича, а бытия вечной души, которая только на этот мизерный кусочек времени обзавелась этим именем. Появляющиеся на листе буквы были не просто буквами и словами, они были окошками в таинственный мир, настоящий, куда более настоящий, чем тот, что окружал его. Мать рассказывала, что новые детские книжки он сначала долго нюхал и обижался, если их начинали ему читать, даже иногда плакал, ревнуя испещрённые волшебными буквами белые страницы к не понимающему их сути читающему взрослому человеку. Потом, задолго до школы, он смешно срисовывал печатные буквы на свой чистый лист и, даже не умея прочесть скопированного, бывал счастлив, собирал листочки в стопочку и прятал ото всех у себя под матрацем… Школа утащила его в свою колею, как ни странно, собственно грамота, умение писать никак не отзывались, не аукались с тем реликтовым зовом, а скоро и вовсе уроки, двор, футбол заглушили его. Лет в четырнадцать случился рецидив – по реке созревшей крови он почти вернулся к сверхтайне написанного, а теперь и зарифмованного слова – целый год он портил парты четверостишиями-посвящениями своей первой любви, а вот тетрадка, в которую аккуратнейшим почерком, каким не удостаивал ни одну самую важную контрольную, он переписывал свои наскальные (нашкольные) вирши, засветилась вдруг тем самым наджизненным светом… но он опять не внял ему, почти справедливо отнеся причину стихотворной эйфории на счёт первой, конечно же – настоящей, конечно же – единственной до конца жизни любви… Второй,
