Возвращение с Лоэн. Роман - страница 54



мой» звёздочкой внутри его трепещущего сердца, горящей неугасимым, греющим, но не обжигающим маленьким огоньком, заставляя его биться. Позже его точно также звала Айне.

Отца он вообще почти не помнил – так, тёмная большая фигура, имеющая к маме какое-то отношение. Голос мамы он сохранил в своей памяти, а вот его голоса он не мог «вытянуть» из детских полумифических грёз.

…А потом мамы не стало. Всё изменилось. Он только помнил, что это было как-то связано с исчезновением отца. Помнил, что мама болела и плакала. И истаяла. Быстро, как снежинка, переоблучённая палящим солнцем. А он оказался у её родителей – за океаном, в резервате, на севере, где были совсем другие деревья, другой дождь, и была зима.

Все эти воспоминания-картинки о раннем детстве были очень и очень зыбкими, тлели где-то в глубине памяти и только искорками вспыхивали в едва уловимом дыхании мыслей Джеральда… Только потом он узнал кое-что о судьбе отца и матери – от бабушки и деда. О том, что отец – выпускник Медицинской школы – некоторое время жил в их краях как «посланец доброй воли», что он полюбил их семнадцатилетнюю дочь, и когда через полгода стало понятно, что родится Джеральд, он вернулся, уже с нею, в Теонию, оформив брак. А через пять лет он её бросил, как до этого и медицинскую практику, закрутившись в дорогих фармацевтических контрактах и женщинах. А мама – больше туземка, чем теонийка – жившая на чужбине только тесно прижавшись к нему – «не выдержала предательства и разлуки», как сказал однажды дед. И «Жеа» – всё своё отрочество, всю свою юность и всю дальнейшую жизнь ненавидел эти два слова: предательство и разлука…

Дед и бабка заменили ему родителей вполне, не чая в нём души. Он их и называл-то «пап» и «мам», они так его приучили. А он из их лиц научился складывать образ матери, находя в них её черты. Он ненавидел отца, когда подрос, зло плакал, жалея мать, сжимая свои кулаки и мечтая о мести – о том, что он скажет и сделает отцу, если однажды его увидит. И только Айне потом разучила его ненавидеть и поселила в нем сожаление. Сожаление об отце и тоску по нему. По тайне и любви, которая была в жизни его родителей, по тайне, которая дала ему жизнь, а в этой жизни – Айне…

Айне… Он неосознанно повторял в себе её имя, которое сопровождало его с девяти лет – всё отрочество, всю раннюю юность, и стихи, которые он когда-то писал для неё, снова плыли перед ним ровным неразборчивым почерком.

Это было сиреневым утром
Городок ещё спал смирно
Где-то крикнула иволга «мир вам!»
В моём сне нездорово-муторном
Я проснулся – ты появилась
Вся в сиреневом неба убранстве
Я проснулся – но ты мне снилась
Тёплая – в льдистой утренности…

Ферма его новых «родителей» – деда и бабушки – представляла собою ранчо, где они выращивали лошадей. В большом доме, который располагался на самом краю туземных земель и в их пределах, жили ещё младшие братья мамы – двое, родные дяди Дже. Они рано обучили своего племянника обращению с лошадьми, привили ему любовь к ним, даже страстную любовь. Он всегда увязывался за дядями, которых считал братьями, и старался быть им во всём полезен – лишь бы быть с жеребятами. Учился он больше дома – под наблюдением деда. До ближайшего небольшого города, где жили потомки «белых» переселенцев и который был центром большого их анклава посреди моря туземных владений, было больше двадцати километров, и Дже отвозили туда раз в неделю, на два дня, в специальную школу для таких вот, как он, детей, живших далеко от города. По сути, это был экстернат с интернатом, с гибкими правилами. Зимой Дже вообще безвылазно жил дома, потому что специальной дороги до города от их дома не существовало. Поэтому он гораздо чаще пропадал не среди «своих», а в туземной деревне, которая была в два раза ближе, и где у них было много родни. Его бабушка была на четверть туземкой, а те очень ценили родственные узы, почему и разрешили их семье свободно жить на своей территории, которая не была поделена на наделы и участки, как у колонистов. Туземным языком Джеральд владел, как своим родным, на котором говорили в Теонии. Учился он легко, потому что всем интересовался и страшно много читал – с шести лет. «Пап» и «мам» поощряли эту страсть, так как с грустью, но понимали, что он, достигнув совершеннолетия, вернётся, скорее всего, в Теонию – за ним это право было закреплено, ведь родился он в Кантане. Они хотели, чтобы он был «готов». И это действительно потом очень помогло ему, а также то, что он не чурался никакой работы, мечтая, впрочем, об океане, о том, чтобы плавать на больших кораблях, о которых он читал в книгах.