Почему отец не может простить им? Это же так просто – забыл – и все, и всем сразу стало жить легче. Например, как я Сашку Ванюкова прощал или он меня за то, что я насыпал в его ранец мокрого песка, и ему за это здорово влетело. Мать же простила сестру, я это видел по ее печальным глазам, по ее страдающим вздохам. Внутри простила. А отец – нет. И почему они врут мне и Марии, что все хорошо, все забыто, все в прошлом? Чему тогда верить – их словам и поступкам или своим чувствам? Неосознанно меня стало тянуть к брату Славику, к тетке Марии, к Ивану; и я стал закрываться от матери и отца. Отца я вообще стал побаиваться, а в редкие минуты общения пытался не смотреть ему в глаза и избегать слова «папа». Мне кажется, он это как-то по-своему понял. Но молчал.
Я сразу почувствовал, что мать с охотой приняла выстраиваемую мной дорожку примирительства к своей сестре и ее семейству. Мать приняла. Но отец нет.
– Чего ты торчишь там каждый вечер?
– Славик уроки помогает делать.
– А сам что, не можешь? Ты у меня глупый, что ли?
– Нет, не глупый, но…
– Вот и нечего туда таскаться, сам занимайся, понял?
Что мог я ответить, кроме как «да понял». Правда, назло без слова «папа». Но, на самом деле, я не понимал ничего. Ночью я слышал, как мама пыталась защитить меня, но, наткнувшись на отцовскую непримиримость и жесткость, уступила. Уступила легко, совсем не по-взрослому. Могла бы и заступиться за Марию, сестра все же. Меня очень злила мамина уступчивость, огорчало мое соглашательство. Не до конца понимая сути, я как-то догадывался, что ради чего-то незначительного мы обманываем друг друга в главном, от этого в теплой комнате становилось холодно и одиноко. Внутри меня поселились незнакомые, угрожающе противоречивые чувства, и я не мог разобраться, как себя вести с близкими мне людьми. Даже спросить было не у кого. Мама все рассказывала папе, а Сашка Ванюков был плохим советчиком в этих странных дела. Скосив глаза вбок, он бубнил всегда одно и то же:
– Надо со всеми дружить, со всеми надо дружить.
Как будто я и сам не понимал, что надо, но как? Смирившись внешне, я не смирился внутренне, пряча все свои чувства глубже и глубже. Первым пострадавшим от моего внутреннего конфликта была математика – слабое звено. С началом второй четверти задачи по математике усложнились. На уроках я еще их решал или списывал у соседки втихую, но дома списывать было не у кого, а самому решать их удавалось все труднее и труднее. Я вдруг переставал соображать в элементарном и, уткнувшись в пустые тетрадные клеточки, внутренне «провисал», не думая ни о математике, ни о чем вообще. Сначала это злило немного, а потом я даже стал испытывать радость от своей «глупости», как выражался отец – вот и пусть, вот и буду глупым.
Елена Евгеньевна не сразу стала ставить плохие оценки в дневник, сначала они появились в тетрадях по математике. «Два» за домашнюю работу, «три» за классную работу, «два» за контрольную. На внутренний протест силы были, но отвечать за его последствия я боялся. Очень боялся. Ночной страшный отец мог испугать кого угодно. Я боялся его больше всего на свете. Листки из тетрадей с пугающими двойками и тройками – тщательно разорванные – вместе с потоками воды бесследно исчезали в нашем коммунальном туалете. Ничего, кроме заслуженного облегчения, не испытывал я, разрывая очередной вырванный лист. Но с дневником было сложнее, этого я не учел.
