Возвращение в Триест - страница 2

В гостинице витает дух дезертирства. В холле старомодные плафоны на стенах излучают желтоватый свет, увековеченный на пленках «Кодак», ковролин все еще охристого цвета, сохранились и янтарные пепельницы, и кресла, где сиживали голливудские актрисы. Она регистрируется по-английски, мальчик на ресепшене в два раза младше ее, внимательно изучает ее паспорт, даже не подозревая, что она может говорить на его языке. Он молча выдает ей ключи.

Коридоры на втором этаже – как в советском общежитии, не хватает только дежурной на стуле перед дверью в общий туалет, отмеряющей кусочек туалетной бумаги или разорванной газеты. Но все же это гостиница для партийцев, и детали тут продуманны: на стенах – фотографии из путешествий, в номерах – паркет, но в ванной теперь уже капает из кранов ржавая вода, а на потолке мигает неоновый свет.

Она выходит на балкон своего номера, лес на заднем плане молчаливый и заброшенный. А ей этот лес помнится похожим на большой английский парк. Создавать мифы вокруг прошлого, смещать границы реальности – в таком искусстве ей нет равных, она научилась этому с детства, когда проводила время то с матерью, то с отцом, то с дедушкой и бабушкой по материнской линии. Соперничающие друг с другом миры, между которыми именно ей приходилось протягивать ниточку, чтобы все не сошли с ума. Была жизнь с матерью, где в раковине громоздилась грязная посуда, в пепельницах – сигареты, а на диванах – гости, которые приходили и уходили, наполняя дом коробками с пиццей и бутылками вина, столичным выговором и суматошным весельем, порой заглядывали и душевнобольные, которые жевали ноги Альминых кукол, будто это жвачка. Там она могла пользоваться полной свободой: проводила целые дни в саду или колесила на велосипеде по тротуарам вокруг дома; если ей случалось упасть и ободрать коленку, мать ее вообще не слышала – ночью она обычно мучилась бессонницей, а днем досыпала, вставив в уши затычки из воска, так что Альма, немножко поплакав, забывала об ободранной коленке и крутила педали дальше, и никто ей не говорил не уезжать далеко. Была жизнь у бабушки с дедушкой, и это она любила больше всего: горячий шоколад на полдник, благовоспитанные беседы, картины маслом на стенах и подушки на диване с вышитой сценой охоты; уверенность, что именно она унаследует серебряные приборы, бокалы баккара и этот элегантный и светский образ жизни, а не их дочь. Они ведь советовали припрятать от матери старинные монеты, что дарили внучке на день рождения. У бабушки с дедушкой Альма отдыхала, тут всегда была для нее чистая пижама под подушкой и фрукты на завтрак, свободный стол, чтобы делать уроки, и идеально наточенные карандаши. А еще был ее отец. Белокурое огородное пугало, которое появлялось на горизонте без предупреждения. Высокий и прямой, он всегда приносил с собой атмосферу лета: белая, потрепанная на спине рубашка, брюки, идеально сидящие на бедрах, улыбка изумленная, неземная. Ее отец, тот, кто исчезал и появлялся вновь, тот, кто возил ее на остров коммунистов, одевал маленькой пионеркой и учил печальным балканским песням, давал попробовать сливовицу кончиком языка и водил в кино, приезжая домой.

Альма дрожит от холода, тень от леса тянется до самого номера гостиницы, словно понижая температуру внутри на несколько градусов и преграждая путь приятному апрельскому солнцу. Она вдруг замечает, что изо всех сил вцепилась в перила балкона, будто боится упасть. Альма смотрит на свои пальцы, на словно восковые костяшки суставов. Она перестала носить кольца, когда поняла, что они не удерживают людей вместе.