– Надо всего лишь почувствовать её разум, будущий воин, – хмыкнул сидящий на гнедом жеребце Тео, трогая поводья. – Попробуй сам, это совсем нетрудно. Много проще, чем со смертными.
Флинн с сомнением посмотрел на статного вороного коня с белой проточиной на лбу, который флегматично пощипывал жёсткую декабрьскую травку.
Когда речь заходила о подобных трюках, эти двое никогда не старались объяснять ему ничего особенно подробно… но если кто-то из них вот так походя замечал, что освоить какую-нибудь новую хитрость «совсем нетрудно», искушению в очередной раз испытать собственные силы было решительно невозможно противиться.
– А ну-ка, Принц… – шепнул Флинн, осторожно погладив вороного по морде, и протянул тому горсть вынутых из кармана кожаного пальто кусочков рафинада.
Конь пряданул ушами, доверчиво фыркнул и потянулся губами к его ладони. Флинн прикрыл глаза – он успел уже выяснить, что человеческое зрение в таких случаях обычно только мешало, – и ему действительно показалось, что исходящее от животного тепло, ласковое и спокойное, будто растворяется в его собственной крови… плывёт в воздухе звоном незримых колокольчиков…
Нет, на самом деле это были, конечно, никакие не звуки… и уж тем более не слова. Это были даже не картинки – лишь какие-то тёплые и часто сменяющие друг друга тактильные образы, напоминающие то ли налипающие на пальцы песчинки, то ли горячие гладкие горошинки, перекатывающиеся по раскрытой ладони… но узоры, в которые те складывались, тут же превращались в смыслы, и Флинн действительно мог отчётливо различать эти смыслы, словно слепой, читающий по Брайлю: «Тёмное там на земле, далеко-не двигается-не страшно-но-лучше-обойти… старшая не сопротивляется тем-чужим, значит-опасности-нет. Старшая-всегда-знает-когда-опасно… Отгоняет от еды, больно-щиплет-за-ноги-но-всегда-знает-когда-убегать. Старшая всё знает, лучшее-место-в-тени-всегда-её… я хочу с-тобой-а-не-с-теми…»
Принц снова фыркнул и прихватил его зубами за рукав.
– Потрясающе, адова сатана… – проговорил Флинн.
Потом он ласково потрепал жеребца по холке и тоже запрыгнул в седло.
Последние недели принесли ему множество открытий, и с каждым днём осознавать себя и свои способности музыканту становилось всё легче. Раньше ему и в голову бы не пришло, наверное, даже фантазировать о чём-нибудь подобном – слишком уж это всё напоминало бы какой-то фантастический роман, но в данном случае истина заключалась в том, что все фантазии оказались лишь тысячной долей факта… в то время как факт, между прочим, всё ещё оставался основой для тысячи разных новых фантазий.
И когда Флинн, сидя по вечерам перед телемонитором, перебирал новостные программы, и все языки мира делались ему понятными, это был факт, а вовсе никакая не фантазия. Или когда он пробовал выпускать когти на руках, стоя перед зеркалом, или когда на спор сминал в пальцах монетку, чтобы закадрить очередную девочку («Фокус-покус, смотри-ка, как я умею, а чем ты, кстати, занята сегодня вечером, золотце?»).
И невероятно легко писались стихи…
Флинн тронул пятками жеребца, преодолевая очередной плавный подъём. Было зябко, и людей вокруг не было видно совсем – наверное, мало находилось желающих шляться здесь в такую погоду.
Музыкант всегда любил бывать на Белых скалах, любил крики чаек, тугой и горький, как лакричная конфета, ветер, любил ароматы йода, соли и мокрых камней – ему всегда мерещилась в этом месте какая-то особенная, как любят выражаться эзотерики, «гармония стихий». А сегодня ещё и небо было голубым и прозрачным – очень непривычным для Туманного Альбиона, и предвечернее солнце в его кристальной глубине пылало ослепительно ярким кусочком платины.
