Свет, заливший зальчик по окончании фильма, вновь показался мне слишком ярким. Я подумал, что надо бы рассказать жене, уж коли я вспомнил об этом, – пожалуй, в другой раз не захочется. Есть тайны, который мы храним от близких, в сущности, безотчётно. Ну почему, спрашивается, не рассказать о происхождении (пусть даже гипотетическом) этой моей странной – действительно странной! – как она её называет, «фотофобии»? Нет ничего проще: передать рассказ матери (сам-то ведь я не помню) – о том как по ночам подъезжал «воронок» и входили – сытые, весёлые, красивые, в кожанках, в шинелях, – входная дверь должна была всегда оставаться незапертой, – чекисты, втыкали рубильник на щите, и спальный клуб, а заодно комнатёнку «начальницы» (через несколько слоев марли) заливал яркий, непривычный, режущий глаза свет. И – ужас. Девочки лежали, натянув одеяльца до самых глаз, а мужчины шли по проходам и вели отбор: иногда жестами приказывали встать и одеться, иногда одеяло сбрасывалось на пол, но жертву оставляли в покое, шли дальше. Отобрав пять-шесть наиболее привлекательных, уводили с собой. Больше этих несчастных никто никогда не видел. Освободившиеся койки быстро заполнялись новыми постоялицами. Мать рассказала мне это в один из периодов короткого просветления, когда я, уже взрослым, навещал её в сумасшедшем доме. Там она и умерла вскоре после войны.
Но я отвлёкся. Машины из присутствующих никто не выиграл. Ещё троих увели на расплату. Судя по всему, торговля клубными номерами шла хорошо. Наша застольная пропагандистка заполнила и вручила нам «путёвку» на два лица, по которой нам дозволялось неделю прожить в Майами в двухзвёздочном отеле бесплатно. Всё остальное – за свой счёт. Мы поблагодарили и ушли. Жена заботливо спрятала бумагу в свою театральную сумочку.
Дома я внимательно всё перечитал: получалось нам явно не по карману, мы не имели такого «счёта», чтобы оплатить из него дорогу и питание. Мы даже посмеялись немного. Я объяснил жене: в своё время Сталин построил «государственный капитализм» (я недавно где-то прочёл), а то что мы держим в руках, – «капитализм с человеческим лицом», – тоже не сахар. Хотел добавить аргументов «родом из детства», но было уже поздно, первый час ночи. И вообще… Я порвал обманку на мелкие клочки и выбросил в мусорное ведро. Жена пошла спать, а я еще выпил коньяка и посидел немного на кухне.
Канарские острова встретили их прохладой, какой-то необыкновенной прозрачностью воздуха и тишиной. После шестисуточной болтанки в Бискайском заливе жизнь на корабле снова пришла к своей неторопливо-сонной норме, затаилась по каютам, а в порту и вовсе, казалось, в изнеможении замерла, чтобы за несколько вечерних и ночных часов набраться сил для броска на берег.
Самые любопытные, однако, выползли из своих кондиционируемых нор на палубу и стояли у борта, любуясь белым городом в лучах закатного солнца. Снежная шапка Маунтейде возносилась на чистейшем голубом фоне, нависала над зелёной стеной растительности, уступами домов и будто даже клонилась к океану в неизъяснимой игре пространственной и воздушной перспектив. Совсем по-сезанновски, подумал Воронин и тут же почему-то вспомнил название читанного давно романа: «Край безоблачной ясности». Хотя и не об этих местах он повествовал. Что и говорить, Санта-Крус был как всегда великолепен.
Научно-исследовательское судно «Академик Николай Андросов» завершало свой шестимесячный рейс из Владивостока в Николаев, где должно было надолго стать на прикол: его большому, измученному океанскими стихиями телу требовался капитальный ремонт.
