«Оксфордский словарь английского языка» определяет культуру в первую очередь как «искусство и другие проявления интеллектуальных достижений человека, рассматриваемые на коллективном уровне» и как «идеи, обычаи и социальное поведение определенных людей или общества». Но во всех дефинициях культуры есть один яркий признак: речь всегда идет о модели поведения, которую демонстрирует какая-то группа и которая отличает эту группу от остальных. Если пользоваться таким определением, можно без особых сомнений сделать вывод: у животных культура тоже есть.
Впервые культуру животных стали широко обсуждать в 1999 году. Именно тогда одна команда приматологов (куда входила и Джейн Гудолл) призвала ученых-снобов прекратить упорно отрицать идею, согласно которой у животных имеются традиции, общие для всех представителей той или иной группы. Члены команды в совокупности обладали более чем 150-летним опытом наблюдений за шимпанзе{53}, и за это время удалось зафиксировать 39 различных поведенческих моделей, от ритуалов ухаживания и прихорашивания до использования инструментов.
Географический характер распределения этих моделей поведения поражал. Так, шимпанзе из леса Таи (Кот д’Ивуар) с помощью палок выясняют, есть ли мед в пчелином гнезде. Но такой культуры – модели поведения – нет у шимпанзе, которые обитают в пяти других регионах Африки, изученных в рамках этой работы. Гвинейские шимпанзе, живущие близ городка Боссу, отличаются от своих собратьев тем, что у них нет культуры плясок под дождем. А их сородичи из танзанийского заповедника Гомбе, судя по всему, единственные, у кого есть обычай засовывать палку в муравейник, а затем собирать с нее муравьев себе на ладонь, чтобы их съесть: к примеру, шимпанзе из леса Таи сразу суют в рот такую палку с муравьями. Обезьяны из Гомбе – единственные, которые при обыскивании (стандартная процедура ухода за телом у приматов) используют листья растений, чтобы давить паразитов. Шимпанзе из леса Таи просто кладут жучка на предплечье и сильно шлепают по нему.
А ведь есть еще проблема смерти. В культурных практиках, в убеждениях, которые сопровождают нас всю жизнь, именно смерть часто является первоосновой. Корни множества историй, которые мы рассказываем (в книгах, пьесах, песнях), лежат в области человеческого опыта, связанного со смертью, и наша реакция на нее, быть может, одна из главных определяющих черт культуры.
Судя по всему, многие животные обременены сходным (разве что менее сложно устроенным) культурным грузом, влияющим на их отношение к кончине близких. Конечно, здесь мы вынуждены полагаться лишь на тщательное наблюдение (и рассказы разной степени достоверности): как отметил Джон Арчер в своей книге «Природа скорби» (1999), лабораторные эксперименты, где в исследовательских целях у животных намеренно вызывают ощущение горя{54}, «были бы этически неприемлемы или, по крайней мере, сомнительны». Арчер долго изучал особенности человеческой скорби и не сомневается, что животные тоже горюют, когда разлучаются со своими детенышами или близкими спутниками. Несмотря на опасения Арчера, кое-кто все-таки провел этически сомнительные эксперименты на животных, и эти опыты подтвердили его гипотезу.
К примеру, Тереса Иглесиас изучала для этого западных кустарниковых соек{55}. Когда она и ее команда клали мертвую сойку на заднем дворе чьего-нибудь дома, этот труп быстро обнаруживали сородичи покойницы. Сойка, первой заметившая тело, испускала крик, и все окрестные сойки прекращали искать пищу (обычное для них занятие) и слетались, чтобы посмотреть на случившееся.
