Аделина почувствовала интерес к своей судьбе и чуть не разрыдалась. Но мать быстро сменила тон.
Рядом с зачуханной Аделиной, смахивающей на босоногую чернавку, она выглядела как пышная придворная дама, ведущая сытый великосветский образ жизни. Может быть, мать просто так изобразила некое волнение, чтобы хоть как-то сделать вид, что она Аделине не чужая.
– Вот был бы отец жив… Вон он бы тебе сказал… Ехать с детьми… в такую даль… неизвестно к кому…
– Я уже старая. Я тут никому не нужна, – всхлипнула Аделина.
Мать посмотрела на ее неспокойные руки, перевитые венами, на упавшие глаза и тонкие ножки в серых бабьих чулках на резинке, которые Аделина носила для тепла даже летом, и решила, что одной дочкой она вполне может пожертвовать, тем более что с детьми этой дочки она так и не нашла общего языка. И вообще, не надо было называть ее Аделиной. Это странное имя для девочки. А внуки… Эти дети были ей противны. Эти дети были вылитый моторист-красавчик-алкоголик Вовчик, особенно Глеб.
Мать отпустила Аделину. Помогла ей собраться и купила билеты.
Аделина летела на крыльях. Наконец-то она отдохнет от метаний и сокрушений, ведь она еще ничего – к тому же интеллигентка!
Глеб тащил узелки, сумки и рюкзак.
Маринка была также в волнении: она стрекотала, расспрашивая про деревню, про животных, про то, есть ли там речка, будет ли у нее комнатка.
Адольф приехал к переезду на грузовике, сильно дисгармонируя со своим фото, которое он отослал Аделине.
Его вид удивил Аделину до потрясения. Но она молча запихнула вещи и детей в кабину, а сама залезла следом.
Они дотряслись до Адольфовой хаты, крашенной в грязно-синий цвет, у самого леса, который был через дорогу. Прямо за колонкой. Из леса сильно пахло хвоей. Даром что была поздняя осень.
Адольф суетился. Заносил вещи. В хате было бедно.
Аделина обвела две комнатки взглядом.
Глеб остолбенело взирал на низкие, затканные паутиной потолки, на вал пустых пивных бутылок в порожнем красном углу, на высокие старинные кровати с шарами.
Он оглянулся на мать, и в глазах его мелькнуло отчаяние. Но, увидав в глазах матери еще большее отчаяние, он смял свое и взял себя в руки.
– Где мы спать будем? – спросил Глеб ломающимся своим голосом, крепко схватив за руку Маринку, тоже обмершую от обстановки.
– А, вон в городней хате кровать, вы там спите. А мы с матерью тут!
Глеб кивнул. Отпустил Маринку и, найдя ведро, пошел на колодец.
Природа кругом была тиха. Пели петухи. Веяло покоем. Из леса вылетали сойки с некрасивыми криками, и вяло лизались кошки, сидящие при дороге. Глеб уже кое-что понимал. И теперь он понял, что ему некоторое время придется привыкать к этому всему. Болезненно, муторно привыкать. Это как прямить кривые гвозди. Ни к черту они не нужны, но ведь прямить надо.
И Глеб, сжавшись, решил, что и это он переживет.
Глава седьмая
Жизнь с Адольфом
Глеб и Маринка утром шли до остановки и, стоя на тягучем ветру, холодном от близкой реки, ждали школьный автобус. Потом автобус, набитый сельскими детьми, ехал в Снагость семь километров по набухшей грязью дороге.
Дети в автобусе орали, Глеб держал за руку Маринку и знал, что он теперь один за всех. В школе они на время становились нормальными детьми, а не потерпевшими и пострадавшими. За партами они брали в руки ручки и карандаши, открывали тетради и писали. Открывали книги и читали. Для Глеба это было священнодействием, непонятным, зачем оно нужно вообще в мире, где есть только драки, зуботычины, мат, грязь всех мастей и субстанций, серая улица, темный дом с великолепными портретами поляцких предков Адольфа – и сам Адольф, гнусный тиран из учебника истории.
