ЖУРАВЛЕВ (пьяно). Вас?.. Вас… и только вас, и больше никого, ни за что. (Покачиваясь выходит).
НАДЯ. До свидания.
ЗОТОВА. Наденька, вы, пожалуйста, доведите его, он совсем пьян.
НАДЯ. Хорошо…
Выходит.
Синицын и Купов, не глядя друг на друга садятся за стол. Чокаются, молча выпивают.
Зотова, сидя на диване, наблюдает за ними.
Картина вторая
Осенняя улица. Дождь. Журавлев и Надя.
ЖУРАВЛЕВ (устало). Дождь… Он все смоет… Если забыть о возможной радиации – прекрасный дождь. В детстве я не думал об этом, а теперь думаю. Гуляю по траве – думаю о колючках и ядовитых растениях, под дождем – о радиоактивности, от солнца прячусь в тень, думая о солнечном ударе, протуберанцах, еще черт знает о чем… Целуя женщину – думаю об измене… Страшно жить, Надя.
НАДЯ. Она вернется.
ЖУРАВЛЕВ. Она? Эта доморощенная актриса?.. Никогда. Она знает, что я убью ее, я задушу ее, вот так задушу. (Поднимает руки, Надя опускает их своими ладонями).
НАДЯ. Георгий, не надо.
ЖУРАВЛЕВ. Вы удивительная женщина. Я жалею, что не встретил вас раньше. И боюсь, что вы станете такой, как она… Когда-нибудь вы все равно станете, все похожи, хотя и делают вид, и стараются не походить друг на друга.
НАДЯ. Мне казалось, что вы ничего не боитесь, что вы стоите на земле крепче их всех…
ЖУРАВЛЕВ. Этих? (Оборачивается). Этих, крепче, они – налет, они – плесень, функционеры, бездари, разыгрывающие бездарную пьесу. Как они сегодня на меня… Такой я им уже не подхожу… Нет, такой я их раздражаю. Они могли бы меня убить… Нет, не могли. Но они бы меня избили, до крови… Вы видели их глаза, а? Глаза самцов, которым помешали получить наслаждение… (Вяло). Но я без них не смог. Я прирос к ним, мы – сиамские близнецы… Это все я говорю и о себе…
НАДЯ. Георгий, не пейте больше, ладно?
ЖУРАВЛЕВ. Она не показывает мне моих пацанов. Ну хорошо, если ты такая тварь, уходи к своему очередному любовнику, но почему я не могу видеть своих, своих детей!
НАДЯ. Все изменится… Хотите, я поговорю с ней?
ЖУРАВЛЕВ. А впрочем, я ее и не любил. Это так, обида, мужское самолюбие, мы прекрасно сыграли свой раут любви… А ведь она его сейчас обнимает, так же как меня… И говорит так же, и гладит… Скажи, ведь ты женщина, поясни мне – она сейчас помнит обо мне?
НАДЯ. Помнит… Мучается. И, наверное, жалеет, если любила…
ЖУРАВЛЕВ. Глупо. Но тяжело. Я или сопьюсь, или сойду с ума… Пойдем на мост. Надежда, я покажу как манит вода… черная, гладкая… Другой мир. Мне кажется, она гипнотизирует… Вам не хотелось туда когда-нибудь… Там ведь что-то должно быть… (Натянуто смеется). Там ничего. Глупости плету, плету… (Вытирает ладонями лицо). Дождь… Что-то не так я говорю… Я пьян, все-таки пьян, хотя Купов подставил эти мензурки, жмот… Вот так, Надюша, сейчас я возьму себя в руки. (Выпрямляется). Мне еще вполне можно жениться, как вы считаете, я ведь не так стар… Пойдемте обратно, там Купов, он сейчас мне все растолкует, он умеет. Там этот шут, а без него скучно. Там тепло, есть что выпить…
НАДЯ. Георгий вам надо отдохнуть, побыть одному. Почему вы так боитесь одиночества? Это только кажется, что страшно быть одному, но если пересилить первый испуг, все пройдет. Георгий, одиночество лечит и оно делает сильным… Словно ты одна в мире, совсем одна и так и должно быть, и никто не вступится в защиту, никто не пожалеет, надо просто научиться защищаться и жалеть самой… Это не страшно, уверяю.
