И по мере того как с годами мое знакомство с воронами и любовь к ним растут, мне приходит на ум, что нам даже не нужно ограничивать это чувство пределами человеческого рода. В своем эссе «Антропоцен. Капиталоцен. Плантациоцен. Ктулуцен: создание племени» Донна Дж. Харауэй напоминает нам, что слово родственники в британском английском означало «формальные связи» до XVII века, затем оно было заменено на «члены семьи». Харауэй меньше интересуется людьми и их генеалогией, чем различными типами существ, в симбиотических конфигурациях поддерживаемых за счет практической помощи, – призывая нас «заводить родню, а не детей!». Ссылаясь на каламбур Шекспира по поводу kin и kind[14], она пишет: «Я думаю, что расширение круга и перестановка родственников допускаются, поскольку все земляне – родственники в самом глубинном смысле, и пора проявлять заботу о всех видах в совокупности (а не о каждом виде по отдельности). Kin в собирательном смысле слова».
Учитывая все сказанное, я предлагаю занять защитную позицию по отношению к себе, друг к другу и всему, что осталось от того, что делает нас людьми, включая союзы, поддерживающие и порой удивляющие нас. Я предлагаю защищать наше пространство и время для неинструментальной, некоммерческой деятельности и размышлений, для сохранения, для восстановления, для праздника. И я предлагаю яростно защищать человечество от всех технологий, пренебрегающих нашим телом, телами других существ и телом ландшафта, в котором мы живем. В «Становясь животным: земная космология» Абрам пишет, что «все наши технологические утопии и мечты о машиноопосредованном бессмертии могут зажечь разум, но не могут прокормить тело. Действительно, бо́льшая часть трансцендентных технологических взглядов, присущих нашей эре, остаются мотивированными страхом за наше тело с мириадами его уязвимостей, страхом перед плотским вторжением в окружающий мир, в конечном счете неподвластный нашему контролю, – нашим насилием над дикой природой, которая питает и поддерживает нас».
Некоторые люди хотели бы жить дольше или вечно с помощью технологий. Как ни странно, это желание прекрасно иллюстрирует влечение к смерти в «Манифесте обслуживания искусства» («разделение, индивидуализм, лидерство по преимуществу; следование своим собственным путем – занятие своим личным делом; динамическое изменение»). Таким людям я смиренно предложила бы гораздо более экономный способ жить вечно: покинуть траекторию продуктивного времени, чтобы единственный момент раздвинуть почти до бесконечности. Как однажды сказал Джон Мьюир: «Самая длинная жизнь – это та, которая приносит наибольшее удовольствие от отсутствия ощущения времени».
Конечно, для бизнеса такое решение неприемлемо и не может считаться инновационным. Но, сидя в чаше Розового сада, в окружении различных человеческих и нечеловеческих существ, населяющих реальность, переплетенную мириадами телесных чувств, помимо моих, – действительно, сами границы моего тела определяются запахом жасмина и свежей ежевики, – я смотрю на свой телефон и задаюсь вопросом: это ли не камера сенсорной депривации? Этот крошечный светящийся мир показателей не может сравниться с тем, который взамен говорит со мной языком ветра, света и тени, с его неуправляемыми, неописуемыми подробностями реальности.
