Время тяжелых ботинок - страница 31

Тишина бывает гробовая. Но та, что воцарилась в этом европейского дизайна уютном зале для переговоров, явила собой тишину абсолютного космического вакуума.

– Вот и мне это не катит, – продолжал Толстый, всласть удовлетворившись многозначительной паузой. После денег, сочинительства, баб и своего душистого табака Захарыч больше всего любил играть паузами.

– Четвёртый год страна живёт взаймы. Мы с вами пашем, зарабатываем, а кто-то занимает и занимает. У кого? А кто даст – у Международного валютного фонда, у Америки. Но теперь всё больше берут у своего народа, у российского бизнеса. Все берут – от нашего рукастого правительства до нахрапистых князьков в субъектах Федерации. И набрали столько, что проценты по долгам отдавать больше нечем. Вот и решили объявить: извините, платить больше не можем, – кирдык. У них это называется «дефолт».

– Теперь самое интересное: где здесь мы? Ни ГКО, ни ОФЗ, как я уже сказал, у нас нет, а значит, мы с вами денег правительству не занимали. И это – по понятиям: с босяка можно получить только с мёртвого и то – лишь ссаными трусами. Выходит, пусть волнуются те, кто жировал на эти немыслимые проценты? Им, конечно, не позавидуешь, но лично мне ближе к телу рубашка моего холдинга.

Толстый вынул из кармана доллар.

– Вот он, зелёненький, родной. И купил я его всего за шесть «деревянных», точнее – за 6 рублей 21 копейку – недорого. Вчера приобрёл, двенадцатого июля. А как вы думаете, если я решу заполучить такую же заморскую бумажку, скажем, двадцать пятого декабря, во что она мне обойдётся? Какие будут мнения?

Присутствующие зашептали, и в этом шелесте неоднократно прозвучало – «валютный коридор».

– Правильно, коридор? – подхватил Толстый. – Его установили, чтобы никому было неповадно устраивать нам «чёрные» вторники и прочие дни недели, начисто лишённые светлых жизнеутверждающих тонов. Пусть курс доллара протискивается по этому узкому проходу, не взлетает и не падает. Только это вам не дохленький рубль, это американский орёл – птица свободолюбивая. И если его сегодня зажали в «коридоре», завтра он может из него вырваться на свободу, и тогда мало никому не покажется. Коридорчик-то этот висит на тоненькой ниточке дряхлых способностей Центробанка удерживать «зелёненький» финансовыми методами. А российские финансы, как уже говорилось, «поют романсы». Так что в канун нового, 1999 года, этот доллар мне, несчастному, меньше, чем за двадцать рублей, не видать.

– Кто же это посчитал? – Кинжал как чувствовал, что именно этот суслик из Минфина первым не выдержит провокационной, тщательно проработанной речи Толстого. К такому повороту был готов и Захарыч:

– А подсчитал ваш коллега, он сидит рядом с вами в 42‑м кабинете вашего министерства. Фамилию назвать или не надо?

Чиновник из Минфина сложил губы куриной гузкой и сел.

Через минуту, буркнув «срочно вызывают», он заторопился к выходу, нещадно давя на кнопки мобильного телефона.

Ох и любил Толстый всякие, даже самые, казалось бы, незначительные триумфы!

– Что же, так сказать, в сухом остатке? А вот что. К примеру, у моего кореша Кости Фанеры из Петрозаводска на счетах его лесоперерабатывающего комплекса лежит двести миллионов рублей. Прости, братан, сколько у тебя там на самом деле, я не знаю. Эти деньги находятся в постоянном движении – покупка леса, всякой прочей необходимой хрени, продажа готовой продукции, оплата аренды и коммунальных услуг, выплата зарплаты, отчисления налогов, в общем, законная хозяйственная деятельность. И вот однажды утром Косте Фанере звонят на одно из многочисленных карельских озёр, где роскошный клёв, и говорят: у нас теперь не двести миллионов рублей, а только пятьдесят. Мой дорогой кореш на популярном русском языке, от которого вся рыба враз уходит на самое дно, интеллигентно спрашивает: какая же это сука и куда увела остальное? А ему объясняют, что воры тут ни при чём. Просто наше родное правительство отказалось платить по долгам, а от этого все кинулись скупать доллары, и они подорожали в четыре раза. Ведь что такое наш с вами «деревянный»? Сам по себе он – пшик, ничего не значащая бумага. Каждый из нас, когда слышит какую-нибудь сумму в рублях, тут же делит на шесть, чтобы понять, сколько это в долларах, то есть настоящую цену вопроса.