Вся эта обстановка – окно зарешёченное, казённое и явно не первой свежести одеяло, узкая койка и единственный облезлый стул – производили гнетущее впечатление. Ещё хорошо, что его в больничке разместили, представляю, что с ним в обычной камере было бы. Но в любом случае нужно вытаскивать его, под залог или ещё как, пока он окончательно с катушек не съехал или до приступа себя не довёл.
– Лёня, ты только не нервничай, – убеждал я друга, заставляя смотреть в глаза. – Ты нитроглицерин принимал? Пульс у тебя какой? Дай мне руку.
В полутёмной комнате я еле рассмотрел циферблат своих часов, но и без них было понятно, что пульс у Лёньки частит. Ну ещё бы!.. Сунул ему таблетку посильнее, из стабилизирующих.
– Лёня, слушай меня внимательно! Я сейчас Михалычу позвоню, ты же помнишь Михалыча? Ну ты ещё у него пел на юбилее в бане.
– Я не-не-не…
– Да ладно, рассказывай! Пел как миленький, весь свой нетленный репертуар исполнил. И на бис ещё пару песен Кигеля выдал, с подражанием мимике, так что все уписались. Не помнишь? Не важно! В общем, я позвоню Михалычу, он же большая шишка в МВД, что-нибудь придумает. А нет, так кого другого найду. Да хоть вот Мирону позвоню! Точно, лучше Мирону, он сразу тебя вытащит. Он лучший адвокат по уголовке в Москве. Ты только успокойся, Лёня. Ничего не подписывай и не рассказывай!
– Я не-не-не…
Лёнька обречённо махнул рукой и закатил глаза. Я сел на телефон и начал звонить всем, кто мог хоть как-то помочь. Знакомых у меня не меньше, чем у Лёньки. Его песни, может, и не каждый любит, а вот дружба с хорошим кардиологом никогда лишней не бывает.
Больше всего меня пугала не история с убитой девчонкой и странное участие Лёни в этом деле. Я был уверен, что это недоразумение, роковое стечение обстоятельств. Страшнее всего было то, что он опять начал заикаться да ещё так сильно. Вот это действительно конец – и его карьеры, и его жизни. Слишком многое завязано на способности Леонида Витальевича внятно произносить слова и выдавать соловьиные трели, от которых млеют все существа женского пола любого возраста и в любом городе.
В детстве я никак не мог понять, почему Лёньку не вылечат. Мне это казалось таким простым и естественным: если человек болеет, его лечат и он выздоравливает. Стоило мне чихнуть, как мама тут же притаскивала домой доктора или, наоборот, тащила меня в поликлинику. А в классе у нас был один хромой пацан, он как-то неудачно из окна выпрыгнул со второго этажа, его мать наказала, гулять не выпускала, ну вот он и решил сбежать. Кость неправильно срослась, одна нога стала немного короче другой, и он хромал. Так он постоянно то в одном санатории лечился, то в другом, а в старших классах вообще уехал в Курган, к какому-то чудо-доктору, который умел ноги удлинять. И мы всем классом его туда собирали, и деньгами скидывались, и провожать на вокзал ходили, и потом письма ему писали.
А Лёнька существовал словно сам по себе, зацикленный на своей музыке, нотах и пьесах, которые он постоянно зубрил. Казалось, Серафиму Ивановну совершенно не беспокоит, что Лёня не говорит, а поёт. Да и Лёню не беспокоило, он смирился, привык, научился пропевать фразы, когда ему было надо, а в остальных случаях просто молчал. Уже позже я узнал, что Серафима Ивановна несколько раз показывала Лёню каким-то заезжим профессорам, а дома поила успокаивающими и жутко горькими травяными отварами, только ничто не помогало. Профессора советовали читать вслух и делать дыхательную гимнастику, но всё это было как мёртвому припарки. Ничего эффективнее совета раненого солдата, который научил Лёньку пропевать слова, никто не придумал. Это мне потом сам Лёнька рассказал, уже взрослым, кажется, по пьяной лавочке. А в детстве он тщательно скрывал такие подробности и даже никогда не говорил, с чего вдруг начал заикаться. Я вообще считал, дурень, что он таким родился.
