– Не заметила.
– Правильно, дедушек обижать не хорошо.
– Напрашиваетесь на комплимент?
– Очень люблю.
– Поэтому и не скажу. – Ксения потянулась, выгибаясь почти в дугу, своим гибким, чудесной красоты телом, c торчащими вверх, словно дички на стволе яблони, темно-багровыми сосками небольшой груди – каждая из них легко умещалась в ладони, – повернулась к Зимину и уткнулась носом ему в шею.
Любили они друг друга в темноте уютного, но тесного номера. В переулках возле Елисейских Полей полно таких гостиниц, где можно спрятаться от чужих глаз.
– Почему он вам помогает?
– Его жена меня любит.
– Любит?
– Ну не так, как художника, конечно, но иногда поглядывает.
– Как же вы все видите?
– Я глазастый.
– На что это она могла поглядывать?
– На то самое. Как и ты.
– Это когда я так поглядывала?
– Ты просто слопала меня глазами.
– Знаете что, давайте вы помолчите немного?
– Как скажешь, солнышко.
Иногда Зимин, точно зная дату своего рождения, сам удивлялся, почему он так странно стареет.
Неужели только лекарство доктора Пети тому виной? Или гены любви у него какие-то особые?
Ведь он обещал себе, что, пока Ирина отсутствует, будет держать себя в руках – ну, просто из честности и уважения к ней. И все равно поддался искушению?
– Вы ее любите?
– Ирину? Любил. Да.
– За что?
– Ты смешная. Это не вопрос. Любят за просто. За ласку. За заботу. За терпение. За умение жить на два доллара и не вопить по этому поводу. За то, что была мне всем, когда у меня ничего не было. За то, что верила в меня. За то, что дралась за меня. И за то, что красивая, и умела любить, конечно, – мужики без этого умения женщину не ценят.
Кондиционер в комнате работал, как зверь, и было здорово прохладно, но Ксения, конечно, тут же выcунула голову из-под одеяла.
– Зачем же вы от такой уходите?
– Ты разницу между настоящим и прошедшим понимаешь?
– Так все дело в сексе?
– Ты не слышишь меня?
– Это мужская точка зрения.
– В этом-то и вся проблема. Не могу долго притворяться, когда не люблю.
После этого Ксения затихла надолго. Зимин даже подумал, что она заснула, и быстренько, нагишом, пошлепал к столику у окна, чтобы сварить кофейку, а когда вдруг обернулся, то встретился с таким ее трезвым взглядом, что даже покраснел, чего с ним давненько не бывало.
– Извини, думал, успею, пока ты спишь.
– Может, вы эксгибиционист?
– Мне хвастаться нечем. Злыдня. Кофе будешь?
– Не люблю растворимый. Может, в бар спустимся?
– Все?
– Вы меня пугаете. Сейчас в тридцать лет так не могут, а вы какой-то ненасытный.
– Откуда ты это знаешь, моя опытная?
– Много рассказывали. Что вы так смотрите?
– Нравишься очень.
– Правда?
– Ладно, одеваемся.
За темными шторами они незаметно пролюбили друг друга весь вечер, всю ночь и гостиничный завтрак. Поэтому отправились в маленькое уличное кафе, где официантки были черные, как уголь, ленивые и неуклюжие дылды, и смешно было заказывать им черный кофе и шампанское «Вдова Клико».
Они не торопясь кутили, болтая о всяком разном, и оба знали, что вряд ли рискнут повторить то, что случилось с ними. И совсем не потому, что так уж открылись друг другу. И не потому, что продолжения не требовалось. Так бывает – с одним и десяти лет мало, а с другим – момент, и все. Нет, просто из простого увлечения вдруг возникла такая серьезная сердечная привязанность, что медлить не следовало, а требовалось затормозить немедленно.
Когда Зимин вернулся домой, вдруг сел к столу и махом написал стихотворение – как это бывало в молодости, когда перед рисованием часто вгонял себя в стихотворный ритм, чтобы разбудить воображение.
