Тут Йерве почувствовал, что локоть дюка снова затвердел.
– Почему ты выбросился из окна? – обрел, наконец, голос дюк. – Почему призвал ты Смерть? У тебя никогда не было сердца.
Грозовая туча пробежала по лицу Фриденсрайха. Викинг, турки и болгары куда-то спрятались, и только Золотая Орда со свистом проносилась над спаленными землями.
– Как думаешь ты, почему?
Дюк снова дрогнул.
– Роковая ошибка, – сам не зная почему, проговорил Йерве, чувствуя, что его засасывает в нездесь. – Но Рок берег его от Смерти, сделав бессмертным, а Смерть берегла от Рока, сделав удачливым.
Сеньор и вассал уставились на молодого человека, будто впервые заметив.
– Какой умный мальчик, – промолвил Фриденсрайх, накручивая локон на указательный палец, – какая блестящая интуиция. Ты на правильном пути, юноша. В дурацком поединке, который только высшие силы были способны изобрести, не могло быть победителя. Я был такой же игрушкой в их руках, как и ты, Кейзегал.
– Господи боже, – снова сорвался на шепот дюк, – неужели ты так и не избавился от этих бредней? Никакого рока не существует, лишь только глупость человеческая. Почему за шестнадцать зим ты так этого и не понял?
– Почему ты, друг мой, покинул меня в тот единственный момент, когда был мне нужнее всего?
Дюк молчал.
– Ты не знаешь. Но я ведь говорил тебе, что шестнадцать зим кряду над этим размышлял. Не раз казалось мне, что ты мне мстишь. Я присвоил тебе намерение унизить меня, смешав с землей, но ты благороден, ты и так возвышен над всеми, и не присуще солнцу затмевать других, чтобы гореть ярче. Долгое время упивался я мыслью, что ты боишься меня, что ты рад избавиться от непредсказуемого водоворота в реке, приносящего одни несчастья. Что ж, ты поступил мудро. Эта мысль грела меня в моем одиночестве. Но чем больше времени проходило, чем старше я становился, чем дальше от меня уходили мелочные заботы и личные распри, тем яснее было прозрение. Ты, Кейзегал, не меня боялся, не мстил, не унижал, не сына моего берег, не мне оказывал милость и не ему. Ты просто малодушно испугался слабости моей человеческой.
Покачнулся дюк, привалился к плечу Йерве и схватился за сердце.
– Как боишься и до сих пор, – ласково улыбнулся Фриденсрайх и откинул черное покрывало, лежавшее на его коленях.
Йерве взглянул на ноги маркграфа, обутые в железные подпорки, как в кандалы.
– Ведь ты, Кейзегал, больше всего на свете боишься Смерти. Но не той гибели ты страшишься, которая приходит на поле боя; не той, что огнем и мечом уносит в свистопляске битвы, не той, что поджидает у подножия утеса и в лапах медведицы; а той, что медленно подкрадывается исподтишка, рисует морщины на твоем лице, ослабляет руки твои, ноги и чресла, укладывает в постель и сковывает кости холодом и немощью. Той Смерти ты боишься, которая напоминает тебе о том, что ты всего лишь человек! – вдруг воскликнул Фриденсрайх.
Сверкнул лунный камень в нездешних глазах и затрепетало пламя в светильниках.
– Не бойся, Кейзегал, – протянул Фриденсрайх руку и сжал помертвевшие пальцы дюка. – Ты человек и я человек. В слабости своей я совершил отчаянный поступок, за который всю жизнь расплачиваюсь и дальше буду. Удача отвернулась от меня в тот раз, ибо переполнил я чашу терпения. В замковом рве не оказалось ни болота, ни достойного сугроба, и некому было меня вытащить. Я не хотел умирать, мой друг, поверь. Я просто был пьян вусмерть. К тому же, мне всегда нравились красивые жесты.
