– Мы с вами провели в этой проклятой повозке три часа кряду, а милой Нибелунге так нравится мое имя, что она готова выкрикивать его при каждом удобном случае.
– Но она ни разу не произнесла вашего имени… то есть я… я была без чувств! – с плохо скрываемым возмущением промолвила мадам де Шатоди.
– Даже если так, мадам, только глухой не расслышал вести, которая сегодня летала по всей Ольвии, как голодная чайка.
– Но я горела! – воскликнула Джоконда.
– Но вы же не с самого утра загорелись, мадам, а только за час до того, как мы въехали в Ольвию. А в Ольвию мы въехали ровно в полдень. Часы на колокольне как-раз пробили двенадцать ударов.
– В чем вы изволите подозревать меня, сударь? – глаза Джоконды стали еще больше, и в них блеснула зеленая искра.
– Лишь в излишней учтивости и скромности, мадам. Но вы зря пытаетесь скрыть от меня то, что мне и так уже известно: мое помилование давно стало достоянием общественности.
– Я не понимаю, о чем вы…
– Перед вами маркграф Фриденсрайх ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер, – вмешался Йерве, все еще беспокоящийся за здоровье и рассудок пострадавшей, – старый друг и соратник дюка Кейзегала, мой кровный отец.
– Мон дье! – вскричала Джоконда, покачнувшись, и упав на грудь Йерве. – Нет! Не может быть!
– Отчего же? – спросил Фриденсрайх.
– Вы… вы так… – мадам де Шатоди запнулась в несвойственном ей замешательстве.
– Молод? Красив? Безупречен? Светел ликом и разумом? – попытался помочь ей Фриденсрайх. – Да, вполне. Вероятно, вы ожидали обнаружить в повозке дряхлую развалину, и так и не поняли, кто я таков, и куда подевал дюк своего старого друга и соратника, о котором с утра трезвонили все колокола. Да, да, пожалуй, так оно и было. Простите, что поспешил присвоить вам лживые намерения – вы просто неправильно оценили ситуацию. В самом деле, Нибелунга слишком часто кукарекала, и по имени не назвала ни разу.
Глаза мадам де Шатоди загорелись недобрым светом, что, разумеется, скрылось от Йерве.
– Сударь, побойтесь бога! Эта благородная дама пережила огромное потрясение, и потеряла все, что имела, а вы смеете полагать, что ей не о чем больше думать, кроме как о вашей персоне.
– Эх, юноша, – вздохнул Фриденсрайх, – когда б ты знал, о чем думают женщины, ты бы предпочел не быть мужчиной.
Йерве не совсем понял, что именно имел ввиду маркграф, но цепочку его умозаключений прервал тихий женский голос, прозвучавший рядом с Фриденсрайхом:
– Вы слишком опрометчивы в своих выводах, господин маркграф, или знавали слишком мало женщин.
– Я никогда не настаиваю на своих выводах, и всегда готов подвергнуть их сомнению, – со всей допустимой серьезностью сказал Фриденсрайх, и впервые повернулся лицом к незнакомке. – Я знавал слишком мало женщин, так смилуйтесь надо мной, и не заставляйте угадывать и ваше имя по звездам. Впрочем, я уже знаю, что вы – Розита.
– Зита, – поправила его незнакомка.
– Зита… – повторил Фриденсрайх, и в его устах незатейливое имя прозвучало, как плач свирели, как тоска по дому, как опустошенное селение.
Зита невольно вздрогнула, что не укрылось от маркграфа.
– У вас был отец? У вашего отца было имя?
– Зита Батадам, – сказала незнакомка, как отрезала.
– Барабанная дробь, а не имя, – с некоторым презрением молвила Джоконда. – «Розита» намного благозвучнее. Помни, что я всегда тебе это говорила.
– А я говорила тебе… – Зита осеклась.
