– Я погиб, – прошептал Фрид и пригубил вина.
– Теперь пейте вы, Йерве из Асседо.
Пальцы Зиты коснулись пальцев Йерве. Жаркое дыхание над священной чашей опалило лицо. Глотнул вина. Закружилась голова.
Зита отошла к Джоконде, которая стояла поодаль, глядя на черно-белую степь. Передала ей стакан.
– Я не стану пить эту мерзость, – мадам де Шатоди скрестила руки на груди, всем своим видом воплощая отвращение.
– Пей, Джоконда, пей!
Мадам де Шатоди отвернулась и пошла прочь, рассекая юбками высокую траву. Зита пошла за ней.
– Как она выглядит? – шепотом спросил Йерве у отца своего. – Опишите мне ее!
Фриденсрайх сполз по стенке повозки на землю, сгреб пальцами придорожную пыль.
– Солнце опалило ее. Темна она, но красива. Глаза – два камня в Каабе, аль-Хаджар аль-асвад. Густы ресницы ее, как трава в Асседо летом. Волосы, как ночная пена морская. Ноги – столпы храма. Руки – лоза виноградная. Губы – вишневая настойка, горькая, терпкая. Стройна она и гибка станом, а бедра ее широки. Груди – плоды гранатовые. Шея – что у твоего жирафа. Под левым ухом – родимое пятно, формой похожее на семя тыквы. Старая кровь бьется в синих жилах, проступающих под смуглой кожей, такая древняя, что нам и не снилось. Там начало всех начал. И конец всех концов. Она переживет всех нас.
Йерве озадаченно смотрел на отца своего, так, словно мог его видеть.
Посмотрел Фрид-Красавец на сына своего. Так, словно, мог вернуть шестнадцать утраченных лет, молодость свою и здоровье.
Отряхнул Фриденсрайх руки от пыли. Начертал на земле имя.
И Йерве прозрел. Увидел. Понял. Прочел.
– Зита Батадам! – вскричал Йерве, захлопав глазами. – Господи, какое счастье! Какое чудо! Я узнаю буквы! Я могу читать! Я могу читать!
Коснулся Фриденсрайх рукой глаз Йерве. Пыль запорошила ресницы и брови. И стал Йерве старше лет на шестнадцать. Улыбнулся Фрид печально.
– Когда она волнуется, над ее переносицей проступает морщина в форме буквы «Т». Опрокинь букву «С» на живот, и ты увидишь ее брови. Губы – буква «В», закругленная, но прочная у основания. Глаза – буква «Е», острые и колючие. А сама она – буква «S», неуловимая и скользящая. Представь, Йерве из Асседо, закономерность буквы «М», и ты поймешь, как прочно стоит она на земле, и в чем ее податливый изъян – надави, и прогнется. Нельзя давить на эту букву, ибо в ней все стоны. А неприступную букву «К» положи на спину, и она откроется тебе. Ведь это только видимость острых копий. А в букве «О» вся плодородность ее живота. Если бы ты увидел ее, юноша, сердце твое пропустило бы два удара, а затем пустилось бы вскачь, обгоняя мысли. Она увлекла бы тебя, и ты побежал бы за ней. Как жаль, что я не могу бежать. Как жаль, что ты не видишь ее.
– Я обоняю благовоние мастей ее, – сказал Йерве, – аромат разлитого миро, оливкового масла, гарь спаленного дома, расплавленный воск. Я слышу голос ее. Мольбу ребаба, стенания уда, звездный перезвон. Она много страдала, и многое пережила.
Две пары нездешних глаз встретились, начертав твердый знак. Букву «йуд», с которой началось сотворение мира и которая была как входом, так и выходом.
– Не верь женщинам, – вдруг сказал Фриденсрайх, и струна оборвалась. – Мадам де Шатоди лжет. От первого слова до последнего. Я устал. Помоги мне встать.
– Вы так и не отказались от красивых жестов, сударь, – сказал Йерве.
– Зита, – беззвучно произнес Фриденсрайх.
