Чирьев закрыл глаза и медленно осел на пол. Салтыков с ужасом смотрел на него. Потом немного подождал, осторожно переступил через Чирьева, неся в руках керосиновую лампу, и открыл тумбу. В тумбе стоял десяток флаконов с дихлофосом, а на них лежал ящик. Салтыков взял его и пошел к двери. «Юродивый, токсикоман, что удумал, попрекать меня, – лихорадочно шептал Салтыков, – ну, время было такое, ну, должны же мы были уцелеть. Какого черта я его слушал, сам в дерьме живет и меня туда же тащит… О черт, у него же дверь закрыта». Салтыков опять кинулся к Чирьеву и стал торопливо шарить по его карманам, но ключей нигде не было.
– Да очнись же ты, – тряс он Чирьева, но голова Чирьева как неживая болталась по ковру и изо рта текли слюни.
Еще несколько минут Салтыков с керосиновой лампой и ящиком тыкался во все углы, но ключей не находил. Он почувствовал, как и его начинает мутить, подошел к окну, сорвал белые полоски и растворил. Его окатило воздухом, и сразу же заломило голову. Салтыков стоял у окна и медленно соображал, что пока не очнется Чирьев, ему отсюда не выйти. Он поставил лампу на подоконник и подволок Чирьева к окну. Так вдвоем они высунулись наружу: Чирьев и Салтыков с ящиком в руках. Потом Чирьев стал ворочаться, чуть не вывалился из окна, и, удерживая его, Салтыков выронил ящик. В воздухе ящик рассыпался, из него повалили тетрадные листы, карточки. «А, плевать, – подумал Салтыков, – кто-нибудь подберет».
Опять они кладут асфальт в лужи. Перегородили пол-улицы, тарахтят машинами, раскатывают укладчиками, а через год здесь снова будут рытвины. Так было всегда и так будет – этого, кажется, уже никогда не исправить… Неужели мы и в самом деле обречены? Сороколетний нищенствующий литератор, некогда весьма известный, а теперь всеми позабытый, сидел у окна, курил папиросу и пятый час подряд созерцал суетившихся рабочих.
В сущности, поэту не было никакого дела до этого асфальта и рытвин. Машины он не имел, из дома выходил редко и, кроме поэзии, ничем не занимался. Когда-то это занятие давало ему достаточно денег, чтобы содержать семью, но потом не стало хватать не только на цветы, но и на пиво. От поэта ушла жена, и единственной утехой в его жизни осталась соседка по лестничной клетке – дебелая продавщица из булочной Тамара с ее вечными опасениями по поводу ложной беременности.
Однако никакие жизненные потрясения не заставили бы поэта пойти на службу или унизиться до случайных заработков. Он был настоящим поэтом и лучше бы умер с голоду, чем изменил своей лире.
В тот день ему не писалось. В былые времена, когда поэту не писалось – а вдохновение приходило к нему не каждый день и даже не каждую неделю, – он встречался с друзьями в Доме литераторов, с тщательно скрываемым удовольствием ходил на писательские собрания и бузил, пил водку, принимал, а чаще рубил новых кандидатов в члены Союза писателей, участвовал в выездных днях поэзии в Пензе или Костроме, но теперь все это кануло в небытие. Друзья его торговали сосисками и томатным соусом или отбыли за кордон. Он равно презирал и тех, и других, но страдал от одиночества, и еще больше, чем безденежье, поэта томила скука. Неужто и этот день уйдет в никуда, а завтра все повторится – серое, нехотя начинающееся утро, папироса натощак, мерзкий кофе и приступ геморроя? Несколько раз он подходил к Тамариной двери, но ответом ему была тишина. Тамара на работе и поесть принесет только вечером. Хоть бы позвонил кто-нибудь…
