И вдруг, точно услышав его мольбу, раздался телефонный звонок. Длинный, частый, междугородний.
Поэт сорвал трубку и ледяным голосом, словно его оторвали от служения музам, произнес:
– Слушаю.
– С Хабаровском говорите, – равнодушно сказала телефонистка, игнорируя его лицедейство.
«Алло, Хабаровск», – едва не сострил поэт, но за семь тысяч километров срывающийся нежный голосочек проворковал:
– Компания «Охотское море». Соединяю вас с Алексеем Петровичем Романовским.
– Подите к черту! – Поэт свирепо швырнул трубку, досадуя, что зря обнадежился.
Через минуту телефон зазвонил снова.
– Ты что же это? – спросил сытый мужской голос. – Друзей своих не помнишь?
– Лешка, – проговорил поэт неуверенно. – Лешка, ты?
– Узнал, – засмеялся глава компании. – А я уж думал, ты так зазнался, что и говорить со мной не захочешь.
Бог ты мой, Лешка Романовский! Толстый, краснощекий бутуз, откормленный на дармовой красной рыбе, икре и кедровых орехах, добродушный увалень, тупой, прости Господи, как сибирский валенок. А нынче и он коммерсант? С ума они все, что ли, посходили!
– Я завтра прилетаю в Москву.
– Ну так заезжай. Да не забудь привезти рыбки и аралевой.
Интересно, думал поэт, бродя по своей комнатушке из угла в угол (мебели у него почти не было) и предвкушая хорошую выпивку, кто бы поверил сегодня, что в исторический год московской олимпиады этот самый Романовский в обносках явился в Москву из своего Хабаровского края, из поселка Аян на берегу Охотского моря, одному Богу ведомо, как поступил в университет и пять лет в нем проучился. Его выгоняли, над ним ржали студенты и преподаватели, он говорил «ложил», путал ударения, старался казаться умным и употреблял слова, которых не понимал. Над ним издевались едко, жестоко, изощренно, как умеют издеваться интеллектуалы над безграмотностью, над тем, что он не читал «Игру в бисер», не знал, кто такие Мандельштам и Бродский. Ему говорили – твое место не здесь, ты неуч, рвань, вали назад в тайгу, к медведям, а он все равно учился, сдавая экзамены по многу раз, доводя своей тупостью и настырностью до исступления самых бывалых преподавателей.
А однажды с ним сыграли и вовсе мерзкую шутку. Большой повеса и прикольщик режиссер студенческого театра Лука Скопцев на глазах у всего курса дал ему импортный презерватив в блестящей упаковке и сказал, что это жвачка. Романовский расцвел от неслыханной щедрости, а еще более от того, что сам Лука до него снизошел, сунул презерватив в рот, и все годы его сопровождала слава, от которой он не мог отделаться.
Поэт, впрочем, в этой травле не участвовал. Он хоть и не понимал, зачем Романовскому романо-германская филология и иностранные языки, но всегда – был на стороне униженных и оскорбленных, и несчастный изгой это чувствовал. Поэт ловил на себе его благодарный взгляд, они говорили иногда о рыбалке – на втором месте после муз у поэта стояла рыбная ловля, – и однажды Романовский позвал его с собою на Дальний Восток. Он так косноязычно, и оттого особенно красочно, описывал тамошние места, что поэт, понимая: такое бывает раз в жизни, – согласился.
Пять часов они летели на вертолете над тайгой, над Шантарскими островами и Охотским морем на речку Лантарь. Вода в речке была темной от спин лососей, они жадно хватали любую блесну, отчаянно сопротивлялись и делали свечки, когда их вытаскивали. За один вечер поэт поймал столько рыбы, сколько не ловил за всю свою предыдущую жизнь.
