– Очень хорошо. Что еще? Выкладывай, не стесняйся.
«Журнал, – подумал поэт лихорадочно, – сначала независимый поэтический журнал. Отличная бумага, оформление, стихи, переплюну Салимона. Гонорары такие, чтоб ничем другим не надо было заниматься. Бесплатная рассылка в провинциальные библиотеки. Потом книги, стипендии, турниры поэтов, ассоциация. К черту всю эту мышиную возню в Союзе. В основе всего – талант, и больше ничего. Никакой бесовщины, никакой чернухи и порнухи. Талант и здоровый вкус. Ах, какое счастье, что во все времена находились безумцы вроде Романовского».
Глава компании сидел перед ним, устремив на поэта простодушный, доверчивый взгляд, и поэт с нежностью подумал, что, наверное, такой же взгляд у него был, когда он говорил с Беназир Бхутто, и та, растрогавшись, уступила ему, и такой же взгляд был у него десятью годами раньше, когда кругом стояли сытые хари, начитавшиеся Ахматовой и Пастернака, и ржали. Что ж, теперь ему нечего стыдиться: где теперь он и где те, кто его высмеивал? Во всяком случае, охальник Лука, с которым поэт иногда выпивал, влачил самое жалкое существование в коммунальной квартире и не чаял, как оттуда выбраться, похоронив все честолюбивые мечты о собственном театре.
– Ну, – сказал Романовский, – значит, по рукам? Ты извини, но я, честно говоря, очень хочу спать. У нас там уже утро.
– Конечно, – смутился поэт, – ложись на мой диван. А я пойду к соседке переночую. Белья вот, правда, чистого…
– Не стоит, я лучше в гостиницу.
– На чем? – усмехнулся поэт. – Автобусы давно не ходят. А такси в этой дыре ты никогда не поймаешь.
– Меня машина ждет.
– Какая машина? – спросил поэт простодушно.
– Обыкновенная, – пожал плечами Романовский, – у меня тут представительство, шофер.
– И он все это время сидит под окном и ждет тебя?
– Ну да.
И тут с поэтом что-то случилось. То ли бес попутал, то ли чересчур разыгралось воображение, то ли просто перебрал, но он так явственно представил несчастного шофера, терпеливо поджидающего, пока хозяин изволят выпивать, что ему сделалось жутко не по себе. Поэт вдруг подумал, что всегда ненавидел сытость, ненавидел сильных мира сего, вся эта барская жизнь с ее непременными атрибутами страшно раздражала его. Да ведь они же, мелькнуло в воспаленном, хмельном мозгу поэта, приручить нас хотят, подачку кинуть, чтобы мы благодарность к ним чувствовали, шоферов в личных лакеев превратили. Покупают, пока мы нищие. Нет уж, черта с два я твои миллионы возьму.
Он собрался уже указать Романовскому на дверь, молча, без каких-либо объяснений, но подумал, что тот его не поймет. Решит, что пьян, обидится или, чего доброго, найдет кого-нибудь другого, кто эти деньги возьмет. Нет, его надо отвадить раз и навсегда, и в голове у поэта мелькнула жестокая мысль, тотчас же принявшая форму готовой идеи.
– Слушай, Леха, – сказал он и покровительственно похлопал Романовского по плечу, – фонды, журналы, издание книг – это все хорошо. Мы сделаем. Но у меня сейчас есть один знакомый, которому срочно нужны деньги. Можешь помочь?
– Разумеется. Если человек заслуживает…
– Он заслуживает, заслуживает, – пробормотал поэт, – знаешь, ты посиди, а я его сейчас вызову.
– Может быть, все-таки завтра? Или ты как-нибудь сам?
– Нет, завтра не надо, – сказал поэт строго, – хорошее дело нельзя откладывать. А мне он не поверит.
К телефону долго не подходили. Наконец сердитый, сонный голос промычал:
