– Але.
– Луку будьте добры.
В трубке истерически взвизгнули, раздался яростный стук в дверь, и поэт услышал испуганный голос:
– Ты что, сдурел?
– Приезжай срочно. Дело есть. И бутылка, да не одна.
– Иди к черту, – разъяренно произнес Лука.
– Приезжай, не пожалеешь.
– Да как я приеду-то?
– Я сейчас за тобой авто пришлю.
Поэт повесил трубку и спустился вниз, где тотчас же опознал нужную машину.
– Слушай, шеф, – разбудил он сладко посапывающего и вряд ли сильно тяготившегося своим положением шофера, – чтоб одна нога здесь, другая – там. Вот адрес – хозяин велел.
Водитель что-то проворчал насчет перегороженной улицы, но завел двигатель, и поэт удовлетворенно подумал: на цепь себя посадить немудрено – как вот только слезть с нее потом?
Романовский наблюдал за всеми его лихорадочными перемещениями с растерянностью и недоумением.
– А помнишь, Алешка, первый курс, картошку? – спросил поэт, разливая остатки третьей бутылки.
– Помню.
– А как сессию сдавали?
– Да.
– А Луку помнишь?
– Это худенький такой, кудрявый?
– Ну да, дамский угодник.
– Помню. – Голос Романовского вздрогнул, а в глазах что-то помутилось.
– А знаешь, Леша, – продолжал поэт, – года два назад, когда Союз еще что-то мог, мне предложили поехать в Японию. Подписали контракт, дали визу, а потом на шикарном банкете стали говорить тосты за японо-российскую дружбу. А я возьми да и ляпни: «А острова все-таки наши!»
– Ну и что?
– Да ничего, – пожал плечами поэт. – Естественно, я ни в какую Японию после этого не поехал, и вот теперь думаю, зачем это сказал? Что, мне нужны острова, где я никогда не был и не буду? Или за державу обидно? Черта с два. Я полагаю, что японцы даже лучше бы с этими островами управились. Страсть к эффектам погубила. Понимаешь?
– Не очень.
– То-то и есть, – вздохнул поэт. – Кажется, звонят. Пойди открой, а то я перебрал немного.
– Простите, – услышал он голос Луки, – я, наверное…
– Лука, дружище, – крикнул поэт, – заходи. Это же Лешка Романовский. Не узнаешь, что ли? Ну раздевайся, садись, вас друг другу представлять не надо, наливайте, закусывайте, а я сейчас.
Поэт сунул ноги в тапочки и выскользнул на лестничную клетку. Позвонил в соседнюю квартиру.
– Тома, открой. Это я.
– Я сплю, – отозвался за дверью сердитый, низкий женский голос.
– Открой, Томочка, очень нужно.
Дверь приоткрылась.
– Ты с ума сошел, – проворчала продавщица. – Вот приспичит среди ночи. Ну заходи.
– Тома, не сердись, но я не за этим пришел.
– Выпить у меня нету, – ответила женщина, сразу поскучнев.
– Да ну, – махнул рукой поэт, – этого добра у меня сегодня хватает. Ты мне дай, пожалуйста, презерватив.
– Что-о?!
– Томочка, он мне очень нужен. Ну хочешь, на колени встану?
– Пошел вон, мерзавец. – Тамара хлопнула дверью перед его носом.
– Тома, если не дашь презерватив, я устрою скандал на весь подъезд.
– Как у тебя совести хватает, – всхлипнула Тома.
– Маленькая моя, – ласково попросил поэт, – ну будь умницей. Если бы у тебя не было презерватива и он бы тебе потребовался, я бы дал, не задумываясь.
За дверью послышалось рыдание.
– Тома, перестань реветь. Ты знаешь, я этого не терплю.
– Кобель проклятый, – прорыдала Тамара, и в открывшуюся дверь на руку поэта лег маленький пакетик.
– А импортного нету?
– Ублюдок!
– Спасибо, родная моя, – проговорил поэт прочувствованно и вернулся в квартиру.
Лука и Романовский сидели в разных концах комнаты и напряженно молчали. Эта напряженность висела в воздухе, смешавшись с табачным дымом.
