Всё понятно - страница 7

Люди просили хорошей жизни и здоровья – себе и близким, несчастий и смерти – врагам, они просили денег, машин, квартир, низких цен на хлеб и мясо, свободных мест на кладбище… Они осуждали соседей, коллег, правительство… Зажигали свечи, шептали слова заученных молитв. Их голоса глухо шелестели, опускаясь всё ниже, к самому полу, и замолкали, едва достигнув его. Кто-то хотел прощения, кто-то успокоения, кто-то забвения. Никто не хотел одиночества. И все пытались избежать смерти. Откупиться от неё, вымолить себе вечную жизнь. Несчастные люди… Разве не знали они, что нет места на земле, куда не проникает смерть? Она везде и всегда. Она владычица и госпожа.

Люди просили и плакали. Их души изнывали от желаний, и, уже не вникая в суть молитв, прихожане торопливо, словно боясь забыть или не успеть известить бога о том, что они хотят, повторяли снова и снова заученные когда-то в детстве слова.

Молитвами они призывали бога. Свечи, зажжённые ими, плавились и догорали, на их место ставились другие, и те тоже плавились и тоже догорали, исчезая в небытии. От этих мнимых трансляторов людских желаний уходили вверх тонкие струйки чёрной копоти, но до купола они не долетали – растворялись где-то на границе света и тьмы, в полумраке, там, где заканчивался поток человеческих мыслей и начиналась пустота.

Бог никого не слышал. А люди просили и надеялись быть услышанными. Все просили – никто не благодарил. Они приходили и уходили, крестились, повторяли слова молитв, снова крестились и снова просили – себе, за себя, для себя…

Спиной к низкому мутному окну стоял Николай Угодник, закопчённый, лоснящийся от масла и блёклый от скользящих по нему людских взглядов. Перед ним, бессильно засунув руки в карманы длинного чёрного пальто, остановился немолодой мужчина. Он не зажёг свечи, не поднял лица к свету – просто закрыл глаза. Казалось, он не дышит, казалось, что жизнь в его груди замерла и остановилась. И весь он обратился в камень. Но только мысли делали его живым, и, извергая их из себя, он, умирая, никак не мог умереть. Звука его голоса не было слышно, но мысли его, поднимаясь вверх, становились плотными и обретали форму.

– Спасибо Тебе. Спасибо Тебе за всё, – исторгнутая из человеческого сердца благодарность достигла границы света и тьмы и пересекла её. – Спасибо Тебе за то, что у меня ничего нет. Спасибо за то, что у меня ничего не осталось. За то, что мне нечего больше терять. За то, что всё отнял. Мне некуда идти и некуда возвращаться. Я никого не ищу, и меня никто не ждёт. Моё сердце нечем ранить. Больше со мной ничего не случится…

Слова его разорвали подкупольную тишину, которая знала, что только человек, потерявший всё, заходя в церковь, ничего не просит.

Знаешь, что мексиканцы говорят про океан? Что у него нет памяти.

Энди Дюфрейн

Довольно неуместно называть планету – Земля, когда очевидно, что она – Океан.

Артур Кларк

Старик сидел на берегу, подставив лицо суровому зимнему ветру, дувшему с океана. Ветер теребил выцветшую одежду и серые, как мраморный песок – соль с перцем, волосы и бороду старика. Рядом на мокром песке разлёгся, положив морду на вытянутые вперёд лапы, огромный беспородный пёс. Глаза его были открыты, и он с тоской по чему-то давно ушедшему смотрел на беспокойную воду, подкатывавшуюся прямо к его лапам и едва не касавшуюся их.